Вот! Наконец-то выговорил. Но она ответила с ледяным достоинством:
— Если у тебя такие чувства, не понимаю, зачем ты ходишь со мной в церковь по воскресеньям.
— Хожу с тобой за компанию. Больше не буду — если тебе так лучше.
— Мне лучше, чтоб ты оставался дома.
На этом собеседование закончилось. Вечером, зайдя к ней, застал в слезах. Произошло примирение. Молил прощения за грубость. Были поцелуи. Ночью, в постели, потом весь следующий день перебирал собственные слова. И хотя терзался раскаянием, почти нестерпимо терзался, из-за того что так с ней себя вел, не мог взять назад, даже в душе, ни единого сказанного о религии слова. Ну просто высказал наконец все, что накипало годами. Когда настало воскресенье, он, тем не менее, был готов пойти с матерью в церковь, если позовет. Очень хотелось окончательно помириться. Но Лили не позвала. Больше она никогда не звала его в церковь.
Он отвернулся от окна, глубоко вздохнул. Надоело, надоело до смерти. Холл надоел, Кембридж, Лондон, сам себе надоел, все и вся надоели. Так устаешь, что даже тоски не чувствуешь, разве что приступами. Надо работать. Вечно надо работать. Даже сутулиться начал, и постоянно болит голова. Нужны очки посильней. Сто раз себе твердишь, а все руки не доходят. Есть даже удовлетворение какое-то в том, чтоб портить себе здоровье, есть даже гордость, что ли, этой своей дурацкой силой сопротивления. То и дело слышишь — у такого-то нервный срыв. Скажите пожалуйста. А тут — устал не устал, а надо себя перебороть. Получить эту их магистерскую степень. Другие блистательны, у них наития. А тут — упорством берешь. И ничего с собой не поделаешь. Если даже, скажем, войти в экзаменационный зал с твердым намерением провалиться — не получится, воспротивится все нутро. И совершенно зря тутор время от времени тревожно остерегает: «Не перенапрягайтесь. Смотрите, не выдохнитесь». Ничего, небось, не слабонервный боксер-тяжеловес. Болельщики будут довольны.
В первый год все, в общем, удачно клеилось. Хорошая школа — тоже не фунт изюма. На какое-то время вписался, втянулся, занялся даже местной политикой, строчил статейки в один университетский журнальчик, который чуть попристойней, иногда выступал в Союзе, где взвешенные фразы, с печатью победы над заиканием, произвели-таки впечатление. Вступил в соответственный клуб и пускался в долгие изнурительные пробеги. Пустая трата времени, теперь очевидно. И вот — вовсе выпал из жизни колледжа, затворник, мишень для незлобных шуточек.
Ладно, решил Эрик, пойду. Какое мне дело, в сущности, будет он там, не будет. Какая разница. Хоть обстановку переменю. Вылезу, по крайней мере, на часок-другой из этой комнаты.
А сейчас надо работать, — повернулся устало к своим книгам, ящичкам с выписками, сел за стол и снова взнуздал свой терпеливый мозг, перегруженный всем тем, что на него навьючивалось два последних года, — сейчас надо работать.
— А, это ты, моя радость? Входи, — кричал Морис с верхней ступеньки.
Он был очень элегантно одет и явно не забывал об этом ни на минуту. Эрика далеко не привел в восторг двубортный пиджачок, очень по моде куцый, остроносые туфли. Стаканчик-другой явно был уже опрокинут.
— Сто лет не видались!
— Со вчерашнего вечера, — Эрик улыбнулся.
— А-а, мы, значит, видались вчера вечером? Ой, ну конечно! Вот идиот, да?
— И какова же дальнейшая судьба указателя?
— В гостиной стоит. Но миссис Браун его не одобряет, правда, миссис Браун? — потому что эта дама явилась в дверях с подносом.
— Ну конечно, мистер Скривен. И я надеюсь, скоро вы уберете эту грязную гадость. Не то у меня будут неприятности.
— Ах, миссис Браун, дорогуша, ну конечно, мы его уберем, раз вы, правда, уверены, что он вам не импонирует.
Эдвард Блейк был в гостиной, с женщиной. Эрик удивился, узнав художницу, которую раза два видел у тети Мэри на прошлых каникулах. Маргарет Ланвин. Тетя Мэри еще устроила выставку ее картин у себя в Галерее. Когда здоровались, она улыбнулась, как будто спрашивая: «Удивляетесь, наверно, причем тут я?» Эрик вспомнил, что она ему тогда понравилась.
— Эдвард демонстрирует совершенно офигенный новый коктейль, — кричал Морис. — Как он называется, а, Эдвард?
— Поцелуй Сатаны, — сказал Эдвард Блейк. Поздоровался он ласково, хоть, как всегда, Эрик углядел саркастичность в этой легкой ухмылке. Вид у него был скверный, еще хуже, чем раньше. Лицо серое, в каких-то разводах, будто его терли ластиком, резкие складки в углах рта. Большие бледные глаза насмешливы, так и горят. Пальцы в желтых никотиновых пятнах, тощие — одни кости. Перстень с печаткой, держась на честном слове, затрясся и звякнул, Эрик заметил, когда Эдвард поднял стакан.