— Энн, можешь доложить Жоржу, что у нас все готово, — сказала Мэри, искоса глянув — не удержалась — в лицо Маргарет.
— Ох, Господи, — мне же умыться надо, — забормотала Маргарет. — Я такая чумазая.
Эрик сидел за билетным столиком, бубнил:
— Только члены расписываются. Гостевые билеты, пожалуйста, отдавайте в дверях.
Старые богатые дамы, в черных шелках, под вуалями, с помощью преданных музыке родственниц, проходили по коридору в концертную, сетуя на крутизну лестницы.
— Ты уверена, милочка, что это здесь? — брезгливо спрашивала одна.
Леди Крокер, и всегда хамоватая, объявила, что невозможно узок коридор. Директриса большой женской школы хлынула к Эрику:
— Мы уверены, что получим истинное удовольствие.
Пожилой полковник по настоянию супруги вышел ябедничать, что члены аж по три места для знакомых занимают, буквально завалили все своими макинтошами. Низкорослый новоявленный член просто отказывался верить, что каждый может плюхаться, где ему вздумается. Несколько мужчин мешкали в дверях, выжидая, когда удобно будет спросить у Эрика, где тут сортир. И дознавалась всполошенная дама:
— Но вот вы мне объясните, моего членского билета и трех гостевых хватит еще на три концерта, хватит — да? — если я приведу подругу, а она в прошлом году купила билет на полсезона, но не доиспользовала?
И все это приходилось расхлебывать Эрику. Кое-кого он отсылал к Мэри — та стояла в дверях. Он слышал ее сильный, внушительный голос, увещевавший всех этих несчастных, суливший им все блага мира:
— Да-да, ну конечно, не беспокойтесь, все будет хорошо. Студенты из Королевского колледжа, прихватившие по большой подушке, смекнув, что опаздывают и кресел им не видать. Бледные культурные евреи, богачи-любители. Оксфордский дон. Критики с заведомо скучливыми минами шагающие между кресел, по ногам. Несколько богемных миллионеров в грубом, и мешковатом, безумно дорогом твиде. Учительница французского. Знаменитая актриса. Преподаватель химии из закрытой школы. Обрывки разговоров:
— Да, шестой ставит «Венецианского купца» в том семестре.
— А Рой-то! На последней минуте счет сравнял. Под конец я буквально охрип, только шепотом разговарил.
— О, ты много потерял, если не видел, какие у них тут наверху сортиры.
Но вот наконец все внутри. Отшелестел шепот. Хлопки. Начало партиты Баха. Эрик толкнул дверь и тихонько вошел в концертную. Мэри посторонилась, пропуская его в свой дальний уголок. Концертная комната — еще и галерея. По стенам — пронзительно-канареечные голые девицы в чулках на полосатых диванах, вперемешку с унылыми натюрмортами: блюдо неаппетитных бананов, нож, скатанное в трубочку «Le Matin», одинокая лайковая перчатка. Наскоро сооруженную сцену обрамляют занавеси из рядна. Громадность Жоржа делает скрипку детской игрушкой, а сам он — как гигантское приспособление для запуска тончайшего, крохотного механизма. Скрипку он держит с нелепой нежностью, как младенца, придавив своим двойным подбородком. Вот Эрл является исполнять прелюды Дебюсси, и видно, до чего он волнуется. Плюхнулся, не выжидая аплодисментов, вдарил по клавишам, будто судорожно спешит наверстать упущенное после какой-то помехи, скажем, вторжения телефонного непрошеного звонка. Господи, ну и грохот! «Вот уж от него не ожидала, — после второго прелюда шепчет Мэри Эрику в своем дальнем уголке. — Не рухнет ли сцена, вот в чем вопрос? И зря мы рояль канатами не закрепили».
Да, вот именно так я себе представляю святого, думала Энн, остановившись взглядом на высокой тощей фигуре Эрика — вот он, в уголке, рядом с мамой сидит. Хоть сейчас тащи его в Библию, прямо как есть: простой, но явно дорогущий темный костюм, очки в металлической оправе, странные паузы в разговоре, пережитки заиканья. В самый раз бы пришелся. Можно ничего не менять. Что-то есть в нем такое — древнее, сумеречное. И когда он на тебя смотрит, чувствуешь, до чего он честный, бесстрашный и добрый. И такие красивые они у него, эти глазища.
Может, все мы чуточку побаиваемся Эрика, да и Мэри даже. Видно же, когда мы с ним болтаем, шутки шутим на своем этом птичьем языке, притворяясь, будто бы он точно такой же, как все, и бояться нечего. Зачем врать, отлично мы понимаем — он не нам чета.
Ах, да много ли нам про него известно, в сущности? Вот что, например, его заставило во время всеобщей забастовки бросить карьеру в Кэмбридже, где он ведь блистал, громадные, говорят, подавал надежды, и взяться за эту свою работу? Конечно, это изумительно, великолепно — до того великолепно, что даже подумать страшно, прямо мороз по коже. И ведь Эрика теперь уже не интересует политика. Послушать, что он на днях говорил, — так он, кажется, валит коммунистов, фашистов, всех-всех в одну кучу. И теперь, когда он богат, он ну нисколечко не изменился. Тратит половину состояния, что ли, на всякие фонды, клубы и общества. Богатство просто чуть больше его от нас отдалило — хотя он щедрый безумно, вот манеру взял, снабжает Мэри ее излюбленным сортом виски. И как странно — наш ровесник, а к нему ведь прислушиваются, с ним совещаются в комитетах, и он организует помощь, всерьез, и готовит отчеты. Только представить себе — чтоб я и вдруг такими вещами ворочала, и даже Морис, хотя он-то теперь у нас деловой. И в жизни Эрик не будет совать свою деятельность нам в нос. Даже наоборот, часто стесняется, извиняется — как тогда, например: явился в гости, промямлил, мол, пришлось дать кому-то там наш номер, ему сюда будут звонить в такое-то и такое-то время. Вечно в работе.