— Эрик, может, в коммунистической воскресной школе мне работенку подыщете?
Привычный вопль. Кто-нибудь, ну сделайте что-то! Вечеринка запнулась. У леди Клейн кислый вид. Предлагают шарады. Предлагают дружно. Но изображать никому неохота.
— Мэри — королева Виктория.
— Мэри — королева Виктория.
— Я лично в жизни не видел бессмертного действа.
— Ах, лапка, но как же, этак и жить невозможно. Это классика! Мэри, ну!
— Мэри, ну пожалуйста!
— Не дай нам сойти в могилу с неутоленной мечтой!
— Да вы уже это видели все сто раз, — отбивается Мэри.
— И жаждем снова увидеть.
— Ладно уж. Но мне понадобится вся моя лондонская рать. Дайте-ка гляну. Кто это исполнял…
Кое-кто из прежних участников налицо. Да и Маргарет была ведь придворной дамой. Но как же лорд Теннисон?
— Да, амплуа благородного старца? Ой, это же Эдвард Блейк! Помните, какая сногсшибательная была умора, когда он в этой бороде декламировал «In Memoriam»[10]?
— Вот жалость, что его нет.
— Что ли из города умотал?
Ну наконец-то актерский состав в полном сборе. Леди Клейн, лучась признательностью, отвела Мэри с Маргарет в чуть ли не лучшую гостевую, завалила платьями, старинными кружевами, брошками, всем, что требуется для грима.
— Используйте все-все что угодно, творите.
— Спасибо большое. Мы скоренько.
Мэри села перед зеркалом и занялась прической. Маргарет уныло перебирает шарфы и шали. Вдруг она кричит:
— Ну почему, почему он не пишет?
Мэри продолжает мерно водить щеткой по волосам. Говорит как можно спокойней:
— Никогда Эдвард не отличался аккуратностью по части переписки.
— Ах, да знаю я… Но сейчас тут что-то другое, — голос у Маргарет дрожит. — Мэри, как по-вашему, что случилось?
— Ну что такое, миленькая, могло вдруг случиться?
— Ох, да Бог его знает. Все на свете. Что угодно. Он в таком состоянии.
Мэри стянула волосы в пучок.
— Завтра будет весточка, вот увидишь.
— О Господи, не могу я больше ждать.
Мэри вздохнула и встала. Маргарет сидит на кровати, вся скрюченная, и у нее дрожат плечи. Она терзает, рвет зубами свой носовой платок.
— Если хочешь, я им скажу, что тебе плоховато. Икры объелась. Оставайся тут. Как-нибудь без тебя перебьемся.
— Большое спасибо, Мэри. Но я ничего, я сейчас. Дура я, нюни распустила.
Мэри порылась в сумке.
— Может, хлебнешь глоточек вредоносного зелья? Маргарет глотнула из фляжки. Потом подошла к зеркалу, утерла глаза.
— Батюшки, ну и видик!
— Послушай-ка, Эрик. Вот, значит, понимаешь, какое дело, у меня к тебе очень важная просьба.
Общество уже разбредается. Эрик видел, как Морис попросил свою девицу минуточку обождать и двинулся через зал.
— Да, что такое?
— Ну, ты понимаешь, Эрик, дело такое… сам знаешь, как я вечно влипаю… сегодня, например, пока в полпервого не узрел начальство, понятия не имел, что придется всю ночь валандаться в городе… то есть с девяти утра надо, оказывается, опять приступать… а, как тебе известно, конец месяца на носу, и надоело вечно клянчить у Мэри…
— Сколько тебе? — Эрик улыбается. — Ну…
По лицу Мориса ясно: гадает, помнит ли Эрик о другом небольшом одолжении, не говоря о десятишиллинговой купюре «только пока разменяю», в тот день, когда всей оравой выкатили на автомобиле. Эрику так жаль оконфуженного Мориса, что он поскорей бормочет:
— У меня, правда, кажется, только два фунта с собой и еще серебро. Тебе хватит?
Лицо у Мориса проясняется.
— Вполне. Колоссальное тебе спасибо, Эрик. Осклабился и прибавил — на голубом глазу, сама искренность:
— Не думай, я не забыл… тот раз, ну и вообще, сам знаешь. «Забудь, ах оставь» — не сказал, удержался Эрик, чтоб не оскорбить чувств Мориса.
— И, естественно, ты завтра получишь все, с первой же почтой.
— Ну, мне не так уж безумно к спеху, — бормочет Эрик.
IV
Работница вносила в столовую серебряную вазу с миндальным кремом, и Лили говорила, вздыхая:
— А дни, и правда стали длинней.
Эрик не шелохнулся. Мать на него не смотрела. Подальше сдвинула столовую ложку с вилкой, шелковым рукавом задев стакан, ответивший нежным звоном. Тихий ангел пролетел. Работница поставила вазу на уготованную салфетку.
10
Скорбная поэма (1850) английского поэта Альфреда Теннисона, посвященная памяти рано умершего друга.