Часто эта стенопись была с ятями, с твердыми знаками в конце слов — не думаю, чтобы писалось это еще в дореволюционные времена, просто новая орфография еще не всем привилась, a события предреволюционных лет были памятны многим. Были и просто остроумные, смешные надписи.
В особенности изобиловали стенописью общественные уборные при вокзалах. В наше время это искусство пошло на убыль — отчасти из-за того, что стены общественных уборных теперь, как правило, облицованы керамическими плитками, на них ничего не напишешь. Да и психология меняется. Торопливее стал век.
Что греха таить, эта изящная словесность мне нравилась. Быть может, какой-то отзвук ее сказался в поэме «Триппериада», которую я сотворил, будучи учеником 6-го класса. Из-за этой поэмы меня исключили из школы. Вернее — перевели в другую.
Баржа останавливалась у маленьких пристаней. Дети, собака и поросенок сходили на берег. Дети бежали обратно на баржу по первому гудку буксира. Собака и поросенок по первому гудку приближались к барже, но продолжали «пастись». По третьему — стремглав бежали на сходни.
Вещи, вышедшие из употребления: керосинки, примуса, примусные иголки, сеточки для накрывания тарелок и кастрюль от мух, мухоловки стеклянные, боты, часы-ходики.
Покупка патефона. Пластинки тех лет. Дальнейшая судьба патефона. Из БАО II меня на день отпустили в Питер, я привез патефон и сменял его (потом) на кусок рафинада.
У моего двоюродного брата был друг, некто Н. Враль он был отчаянный, но человек добрый. И он хорошо относился ко мне. Я часто менял места работы, он считал меня неудачником. Когда я ушел с работы на «Электроаппарате», Н. устроил меня чертежником-архивариусом на завод ОМЗ № 5 на 3-й линии. Я там проработал недолго и устроился в контору по доставке подписных изданий. Но Н. не знал, куда именно я ушел. Однажды братец мой сказал ему (в мое отсутствие), что я стал смотрителем общественной уборной. И вот мы с братом разыграли целый спектакль. Он и Н. в воскресенье пошли на набережную Ждановки, а когда они подошли к уборной, что стояла тогда на берегу этой речки, я вышел из мужского отделения в какой-то дурацкой фуражке с высоким околышем (этим головным убором снабдил меня брат). После этого всю свою жизнь Н. верил в то, что я какое-то, пусть очень недолгое время занимал эту должность.
Фильма — фильм, зала — зало — зал, санатория — санаторий и т. д. Бабушка говорила «зала», мать — «зало», я — «зал». Трансформация слов. Из женского рода в мужской. Миноноска, мотоциклетка, санатория.
В военном дневнике (записях) я часто писал о погоде. Теперь, через годы, это меня удивляет. Когда я сказал об этом критику (Ю. Болдыреву), он сказал, что это не удивительно: для солдат, для военных на войне погода имеет особое значение, от состояния погоды зависит порой многое.
Тогдашние василеостровцы называли Смоленку Черной речкой. Ходили «купаться на вал».
Выдумывать — нечего. Жизнь такого напридумывала (и — осуществила!), чего никакому писателю не придумать.
Сортирный мудрец.
Для 20-х годов коронная песня — «Кирпичики», для 30-x — «Катюша». Для 40-х — «На позицию девушка провожала бойца».
Удобное кресло — на самом деле не самое удобное. В слишком удобной постели плохо засыпать. Помехи нужны. У Кушнера есть на этот счет хорошие строки.
Не все в жизни гладко, но грешно, нечестно было бы на нее жаловаться. Ведь друзей моих нет в живых — они могли бы жить, но отдали жизни за нас, живущих. Они мне продлили жизнь. Я радуюсь жизни.
Правда, были случаи, когда с этого бархатного пути я, находясь еще не в старом возрасте, мог загреметь — «как поезда с откоса». Но у кого из людей (в особенности — у ленинградцев) не было такой возможности? Впрочем, откос сей меня не минует. Бессмертия нет.
Мои отроческие годы — мое средневековье.
Кожаные ручки-держалки в трамваях. Современная техника порой делает то, что удобно ей, но не очень удобно людям. Прежде техника была более услужливой. Техника стала более массовой, но в чем-то она из-за упрощения, усреднения и проиграла.
Выборочная смелость, когда человек в минуты опасности ведет себя как все — не храбрее и не трусливее других, но в каких-то личных, так сказать, случаях действует по-особому. Мы легли в кювет при обстреле, а Коростыш не лег — он не хотел пачкать свои свежевычищенные сапоги. Он очень заботился всегда о чистоте сапог. Сапоги он в то утро надраил до блеска. Если б не надраил — лег бы с нами в кювет.