Именно то, что я сделалась автором, бесповоротно изменило мою жизнь. Точнее, это не я сделалась автором, а предложения, которые я написала на бумаге, сделали меня автором, и на этом моя история не заканчивалась. Одно достижение породило другое, моя жизнь перешла на такой уровень, о котором я прежде не имела понятия. Литературная деятельность представляла собой более опасную акробатику, чем танцы на катящемся мяче. Танцы на мяче были тяжелой работой костей и связок, причем во время репетиций у меня случались переломы и растяжения, но в итоге я все же добивалась поставленной цели и твердо знала, что мне по силам балансировать на движущемся мяче. А вот с писательством дело обстояло сложнее. Если сравнить его с мячом, куда он должен катиться? Очевидно, не по прямой, иначе я упаду. Мячу писательства следует вращаться вокруг своей оси и одновременно вокруг центра арены, как земному шару вокруг Солнца.
Письмо стоило мне тех же усилий, что и охота. Когда мой нос улавливал запах добычи, первым делом я чувствовала отчаяние. Смогу ли я поймать ее или опять не справлюсь? — типичный вопрос охотника. Если голод оказывался невыносимым, я была не в состоянии охотиться. Мне хотелось плотно поесть в первоклассном ресторане, а уж потом идти на охоту. Кроме того, перед каждой вылазкой мое тело требовало полноценного отдыха. Мои предки отсыпались в своих хорошо защищенных берлогах все зимы напролет. Как было бы здорово, если бы я могла хоть раз в год залегать в спячку и не пробуждаться, пока очередная весна не поманит меня! Настоящая зима не знает ни света, ни шума, ни забот. В крупных городах зима сокращается, а с ней сокращается и продолжительность жизни.
Воспоминание о первой пресс-конференции было поразительно четким, но все, что произошло со мной после нее, начисто стерлось из памяти. Одна работа сменялась другой. Десять с лишним лет я безостановочно выступала в жарких условиях и могла только мечтать о зиме. Все, что разрушало и нагружало мой организм, мгновенно превращалось в подкормку для моей карьеры. Других воспоминаний у меня не сохранилось.
Мой репертуар расширялся, а словарный запас разрастался, но я никогда больше не испытывала такого всеобъемлющего изумления, как в тот день, когда до меня дошло, что же представляет собой сценическое искусство. Я разучивала новые и новые номера, чувствуя себя служащей фабрики, которая, даже получая более сложное задание, воспринимала его как нечто скучное и не испытывала удовлетворения от своего труда. «Работа в цирке во многом напоминает работу на конвейере», — заявила я на конференции под названием «Гордость рабочего класса».
Морской лев прочел мою новую рукопись и сказал:
— Старайся обходиться без политической критики. Да и философия у тебя какая-то нудная. Читателям было бы куда интереснее узнать, как ты овладела цирковым искусством, не потеряв дикого начала в себе, и что ты при этом чувствовала.
Его слова вывели меня из себя, по дороге домой я купила на рынке банку меда и опорожнила ее в один миг. Больше я не писала о политике, хотя так и не разобралась, что в моих сочинениях имело к ней отношение.
Возможно, кто-то считал, что у меня врожденные способности к акробатике, которые я раскрыла благодаря тяжелым тренировкам и гордо демонстрировала публике. Но эта версия ошибочна. Я не выбирала профессию, не развивала свои задатки. Я просто ездила на велосипеде по арене и получала за это сахар. Вздумай я вместо езды зашвырнуть велосипед в угол, вместо еды получила бы удар хлыстом. У Ивана тоже не было выбора. Полагаю, даже пианист, который не являлся сотрудником цирка и играл у нас только от случая к случаю, никогда не задавался вопросом, есть ли у него прямо сейчас желание музицировать. Изо дня в день мы пребывали в некоем заколдованном круге, а потому делали самый минимум того, что позволяло нам выжить, и это одновременно являлось самым сложным испытанием. Я не была жертвой насилия Ивана. Ни одно движение, которое я выполняла на арене, не было излишним или бесполезным.
В жизни вообще нет выбора, а потому, оглядываясь назад, мы понимаем, что наши умения не так многочисленны, как нам виделось когда-то. Но если мы не пользуемся ими на сто процентов, нам не выжить. Таковы условия игры, и они действуют для всех, даже для избалованной молодежи из состоятельных слоев общества.
Если бы мои физические силы, старания Ивана или интерес публики хоть ненамного ослабли, сценическое искусство перестало бы существовать.
Мой рассказ, опубликованный усилиями расторопного, но не слишком совестливого издателя, привлек внимание русскоязычных людей, живущих за рубежом. Берлинский славист по фамилии Айсберг перевел первую часть моей автобиографии на немецкий язык и напечатал ее в литературном журнале. О переводе хорошо отозвались в одной весьма влиятельной немецкой газете. На адрес редакции журнала рекой потекли письма читателей, которые интересовались продолжением. Когда в Берлине вышла первая часть, здесь, в Москве, уже выпустили вторую. Оригинал и перевод начали исполнять фугу. Мне происходящее больше напоминало игру в кошки-мышки, нежели такую возвышенную разновидность музыкального произведения, как фуга. Я чувствовала себя мышью, за которой гонится кошка, и бежала все быстрее, чтобы она не поймала меня.