«Природа не может предоставить людям права, потому что права противоестественны», — мелькнуло у меня в голове.
Фридрих сказал:
— Если люди хотят иметь права человека, они должны давать животным права животного. Однако как я оправдаю то, что ел вчера мясо? Я недостаточно мужественен, чтобы додумать свой ответ на этот вопрос до конца. Кстати, мой брат стал вегетарианцем.
Он многозначительно взглянул на меня.
— У меня не получится быть вегетарианкой, — выпалила я скороговоркой.
Я знала, что когда-то мои предки и дальние сородичи обходились без мяса. В основном они ели овощи и фрукты, очень редко разживались крабом или рыбиной. Мне вспомнилась конференция о капитализме и мясоедстве, на которой меня спросили, почему я убиваю других зверей. Ответа я не нашла.
Сегодня я стыжусь того, что в прежние времена иногда плохо владела собой. Я и сейчас мысленно слышу, как наша воспитательница воодушевленно обращается к своим подопечным:
— Теперь все вместе встаем в хоровод и танцуем!
Я не могла встать в круг с остальными. Воспитательница брала меня за лапу и тянула в хоровод. Так повторялось несколько раз, потом она перестала звать меня в игру и оставила в покое. Стоя в углу зала, я наблюдала за происходящим. Кто-то из ребят спросил воспитательницу, почему я не танцую с ними. «Потому что она считает себя пупом земли», — ответила та и тут же получила от меня удар, от которого упала на пол. Во всем был виноват мышечный рефлекс, побудивший меня применить силу. Я испугалась самой себя, выпрыгнула в окно третьего этажа, ловко приземлилась и побежала без оглядки. Никто не мог поймать меня. С тех пор на мне официально поставили клеймо трудного ребенка. Я была спортивной, но асоциальной. Меня решили отправить в учреждение для одаренных детей, потому что в нашей стране пестовали спортивные таланты. Так называемый институт, куда меня привезли, оказался клеткой. Оттуда мне было не видно солнца. Едва я вспомнила о клетке, ко мне вернулось ощущение влажного полумрака. Перед клеткой стоял Иван. Итак, судя по всему, мое детство завершилось незадолго до встречи с ним.
В дверь постучали, и моя автобиография прервалась. Пришли Вольфганг и какой-то незнакомец. Выяснилось, что это он возглавляет гражданскую инициативу «ХАОС». Очевидно, человек был в курсе, что мой немецкий пока далек от совершенства.
— Как поживаете? — осведомился он, нацепив на лицо фальшивую улыбку.
Эти слова прозвучали так, будто он принимает у меня экзамен. Новый знакомый носил фамилию Егер[1], которая показалась мне вульгарной. У него было аристократическое лицо с белой бородкой, придававшей ему сходство с офицером. Иногда во время цирковых выступлений я замечала в первом ряду военных с подобными лицами.
— Как успехи с автобиографией? Дело спорится?
Я замялась, испугавшись, что он отнимет у меня мою автобиографию.
— Пока тяжело. Язык мешает.
— Язык?
— Немецкий.
Господин Егер с упреком взглянул на Вольфганга, и я почувствовала, как в нем закипает гнев. Тем не менее голос господина Егера оставался спокойным и прохладным, когда он произнес:
— Я полагал, мы достаточно понятно объяснили вам, что вы должны писать на своем собственном языке, потому что у нас есть фантастический переводчик.
— Мой собственный язык? Я не знаю, что это за язык. Какой-нибудь из северно-полярных языков?
— Вы шутите? Русский — самый великолепный литературный язык мира.
— Я почему-то больше не способна писать по-русски.
— Быть того не может. Пишите, что вам придет в голову, но, пожалуйста, на своем собственном языке! О средствах к существованию не беспокойтесь, — пока вы пишете, мы платим.
С его лица не сходила улыбка, а от плеч разило вероломным обманом. Люди слишком часто пытаются казаться мне великодушными, чтобы лучше манипулировать мной. Я хотела попросить помощи у Вольфганга, но тот стоял ко мне спиной и всем своим видом показывал, что оконное стекло ему куда интереснее, чем я.
— Уверен, ваша автобиография будет бестселлером.
После этой беседы мой карандаш ослабел. Изображение карандаша как предмета, который либо стоит вертикально, либо не стоит, представляется мне слишком мужским. Будучи самкой, я скорее сказала бы так: чем меньше новорожденный текст, тем лучше, потому что в этом случае у него больше шансов выжить. Кроме того, для работы мне нужна полная тишина. Мать-медведица рожает детей в темной берлоге, рядом с ней никого нет. Она никому не сообщает о рождении детей, вылизывает их, едва видя их очертания, чувствует животом, как малыши сосут из нее молоко. Никто не должен смотреть на медвежат, мать касается и обнюхивает их, но не видит. Только когда дети достаточно подросли и окрепли, мать выходит с ними из берлоги. Может статься, что умирающий с голоду отец случайно встретит зверят и съест их, не подозревая, что это его собственные дети. Классическая тема, на которую писали еще древние греки. На мой взгляд, белым медведям-отцам следует поучиться у пингвинов, в семьях которых оба родителя высиживают яйцо поочередно. Для пингвина-отца немыслимо съесть это яйцо. Он высиживает его, замерзая в снежную пургу, и неделями дожидается жену, которая ищет пропитание.