В повести Флобер дает Элизе другое имя, он называет ее символическим именем — Мария. Встреча с ней — один из важнейших этапов воспитания чувств юноши-поэта, открытие новых свойств его души, переживание не только чувственное, но во многом эстетическое, похожее на рыцарское поклонение Прекрасной Даме. Испытывая «странное мистическое чувство», в котором сливаются «мучение и радость», он становится «взрослым и гордым», взгляд ее зажигает «божественный огонь» в его душе, он пронзительно ощущает бесконечную гармонию, что раньше открывалась ему лишь в природе и поэзии. Сравнение Марии с Венерой, сошедшей с пьедестала, придает этому биографическому эпизоду смысл иерофании — явления божества, превращающего смертного человека в существо более совершенное.
Прерывая рассказ о Марии, Флобер включает в повесть написанный в декабре 1837 года эпизод о первой полудетской влюбленности в маленькую англичанку Каролину Голанд (1820-?), гостившую в их доме. Первоначально этот автобиографический набросок не был предназначен для «Мемуаров безумца», но его элегический и одновременно чуть ироничный тон позволяют оттенить исключительность чувства к Марии. За рассказом о Каролине следует короткая глава о связи с неизвестной женщиной, связи плотской, без любви. Флобер оставляет эту женщину безымянной, и это так же символично, как имя Мадонны, данное им госпоже Шлезингер. В главах, посвященных Марии, мотив безумия звучит лишь однажды как «безумие любви» — «нежное упоение сердца» и «блаженство», гармония души.
История о бездуховной связи с безымянной женщиной, безнадежность любви к Марии вновь возвращают рассказчика к состоянию душевного хаоса и сомнений. И все же в мире, подобном «гигантскому безумцу», есть возможность гармонии, раз существует искусство — единственная «вера, достойная поклонения», и творчество, возможное вопреки всем сомнениям, неудачам и доводам рассудка. Эта идея возникает в образе колоколов, звучащих в финале повести. Колокола, чей звон отмечает каждый этап человеческой жизни, лгут, как поэт, не нашедший точного слова. И так же как поэт, они безумны, ведь «бедная медь» заблудилась между небом и землей, вместо того чтобы «служить в полях сражений или стать конской подковой», но их голос, как голос поэта, окружает мир «сетью гармоний».
«Мемуары безумца», как и «Агонии», были своеобразным письмом,[20] обращенным к тому, кого Флобер называл своим «вторым я», к человеку очень близкому, но все же к «другому», а в 1840–1841 годах он единственный раз в жизни ведет дневниковые заметки.
Правда, это необычный дневник. В нем почти нет дат и последовательного рассказа о событиях, но есть размышления о себе и мире, об искусстве и философии, религии и науке. «Моя жизнь — не события. Моя жизнь — это мысль», — пишет Флобер в «Мемуарах безумца», и заметки в тетради, которую он вел в 1840–1841 году, и есть настоящее свидетельство самосознания двадцатилетнего писателя.
В это время Флобер уже не был учеником коллежа, в декабре 1839 года его вместе с двумя товарищами исключили из класса философии за «непослушание» и в назидание другим. К выпускному экзамену на степень бакалавра он готовился дома, успешно выдержал его, и 22 августа 1840 года отправился в путешествие на юг Франции и Корсику. Из путешествия Гюстав вернулся в начале ноября, и зимой 1841 года должен был готовиться к поступлению на факультет права, где учились его самые близкие друзья — Ле Пуатвен и Эрнест Шевалье.
В «Мемуарах безумца» представлено прошлое, завершенный жизненный этап. В «Дневнике» перед нами настоящее со всей неизвестностью будущего. Флобер и верит в свое призвание художника и сомневается в нем, стремится понять себя, и неопределенность собственной личности особенно тревожит его: «Я отдал бы целое состояние, чтобы стать или глупее, или разумнее, атеистом или мистиком, чем-то завершенным, целостным, идентичным, чтобы это можно было определить одним словом», — писал он Эрнесту Шевалье в 1839 году.[21]
В «Дневнике» он пытается сделать это, ищет свою точку зрения на мир. В первой части «Дневника», написанной до путешествия на Корсику, Флобер настойчиво противопоставляет два способа восприятия и познания мира: рациональный, научный и иррациональный, эстетический. Предпочтение он отдает последнему, полагая, что лишь так можно видеть и понимать мир в целом, не разрушая его единства.
В это время Флобер вновь переживает религиозные и мистические порывы. Но теперь к религии его влечет не тревога смерти, о которой он писал в «Агониях», а чувство эстетическое: страсти Христовы кажутся ему прекраснее всего на свете. Здесь намечается характерное для зрелой эстетики Флобера отождествление искусства и религии. «Хотите стать Богом — станьте поэтом», — пишет он.
В эстетических размышлениях 1840 года он настойчиво противопоставляет вдохновение размышлению, чувство разуму, откровение рассуждению, а вкусу — «нёбо», то есть способность ощущать «неуловимую чистейшую сущность» поэзии.
Но именно в размышлениях об искусстве ему особенно остро открываются не только противоречия идеи и материи, мысли и слова, но и необходимость привести их в гармонию: «Есть утверждение, довольно глупое, что слово выражает мысль. Точнее будет сказать, что оно мысль искажает», — повторяет Флобер, но в то же время определяет искусство как «перевод мысли формою». С этого момента и навсегда важнейшей проблемой для него становится стиль. Позже, закончив работу над романом «Госпожа Бовари», он скажет: «Форма и мысль для меня едины, и я не представляю себе одно без другого. ‹…› Точная мысль влечет за собой точное слово и является им».[22]
Первая часть «Дневника», где Флобер предстает «истинным романтиком»,[23] идеалистом, обрывается наброском в романтическом восточном духе. Флобер отправляется в путешествие на юг Франции и Корсику и на время оставляет дневник. Эта поездка стала одним из самых значительных событий в его жизни, домой он вернулся повзрослевшим и изменившимся.
В 1840 году, до путешествия, Флобер был мучительно недоволен собой, он по-прежнему называл себя немым, жаждущим говорить, отчаивался: «Себя я считаю освистанным, униженным, опозоренным, я больше не знаю, на что надеяться, чего желать, что есть во мне: я могу стать всего лишь жалким писакой, тщеславным ничтожеством». Вернувшись из путешествия, он снова берется за дневник и теперь в афористичных, пронумерованных римскими цифрами фрагментах, хладнокровно и отстраненно, черта за чертой набрасывает свой интеллектуальный портрет. Он больше не немой и не безумец, он ищет свое «я» и, не желая ограничиться какой-то одной точкой зрения на мир, принимает двойственность своей натуры: «Я ни материалист, ни спиритуалист. Если бы я стал кем-то, то скорее материалистом-спиритуалистом».
«Прощай, Гюстав», — говорит он на последней странице «Дневника», прощаясь с поэтом- романтиком в себе. Здесь начинается превращение Поэта в Художника. Другим прощанием с поэтом стала повесть «Ноябрь».
Флобер начал ее, возвратившись из путешествия на Корсику, и закончил осенью 1842 года. В это время он стал студентом юридического факультета и не сомневался в том, что сумеет получить диплом адвоката, но внутренне все больше противился этому и чувствовал, что наступило время разрешить, наконец, сомнения в том, способен ли он быть писателем. Сделать это можно было только одним способом: написать книгу и доказать себе, есть у него талант или нет. Флобер думает о трех произведениях в разных жанрах, требующих разной манеры письма. «Я вложу в них все, что сумею вложить, по части стиля, страсти, ума, а там — посмотрим», — пишет он своему бывшему учителю Гурго-Дюгазону в январе 1842 года.[24] Речь идет о неосуществленном замысле восточной сказки, о первом «Воспитании чувств» и о повести «Ноябрь» — самой глубокой по содержанию и совершенной по форме из всех книг, созданных Флобером до 1845 года.
Ее название указывает на реальное время действия повести — вечер поздней осени, когда герою являются воспоминания обо всей его прошедшей жизни. Флобер дает повести подзаголовок — «фрагменты в неопределенном стиле», намекая на присутствие в ней разных «голосов». Она начинается от первого лица и продолжает исповедь, начатую «Мемуарами безумца». Но теперь автор выступает в облике тоскующего, обреченного на смерть поэта. В его воспоминаниях о детстве, юности, мечтах о дальних путешествиях, творчестве, славе и любви, нарушая законы автобиографии, воскресает голос героини, звучит ее исповедь. А после смерти поэта рассказ, от третьего лица, завершает его друг, и так происходит окончательное превращение автобиографии в повесть, исповедальный рассказ о себе становится отстраненным анализом «другого».
20
Yvan Leclerc. «L’auteur c’est bien moi»: Gustave Flaubert ou l’ecrivain-manuscrit, Bulletin Flaubert-Maupassant, 2002, n. 10, p. 78..
21
Flaubert. Correspondence. Paris, Gallimard, Bibliotheque de la Pleiade. Т. 1.1973, p. 77.
23
Jean Bruneau. Les Debuts litteraires de Gustave Flaubert 1831–1845. Paris, Armand Colin, 1963, p. 521.