— Да знаете ли вы, кто я?
— Чурбан неотесанный! Еще смеет защищать эту…
— Сударь! — разъярился Шарль. — Замолчите! Знаете цену вашим словам?
— Так же, как вы цену на шерсть.
— Но я знаю и цену на свинец! И я вас с ней познакомлю!
— Дуэль? О нет, сударь! Я не хочу еще раз выставить себя идиотом.
— Берегитесь! Я сумею вас заставить!
— Ну-ну, попробуйте.
— Да-да! И раньше, чем вы думаете… Завтра утром я буду у вас.
— Всегда к вашим услугам.
Барон насмешливо склонил голову, и Шарль быстрыми шагами пошел прочь.
Едва он исчез, калитка приоткрылась, и послышался трепещущий голос госпожи Дилуа.
— Входите, входите, — тихонько шепнула она.
У Луицци возникло здоровое желание отказаться.
— Ради Бога, входите же, — настаивала госпожа Дилуа.
Шарль был уже далеко, и барон решился войти. Госпожа Дилуа взяла его за руку. Бедная женщина вся дрожала; по потайной лестнице она провела Луицци к себе. Атмосфера почти невинного покоя в комнате испарилась, постель была смята. При свете единственного ночника Луицци разглядел, что госпожа Дилуа еще более раздета, чем в тот момент, когда он с ней расстался: ее тело прикрывал только ночной пеньюар, и спускалась она вниз босиком.
— Сударь, — заговорила она, — что я вам такого сделала, что вы стремитесь меня погубить?
— Погубить? Ну и что? — Луицци рассмеялся. — Не вижу в этом ничего плохого; в любом случае ваша погибель не на моей совести.
Луицци ожесточился; он уже праздновал победу — и вдруг такое унижение! Кроме того, он замерз и, чувствуя, что его обвели вокруг пальца, утратил всякую жалость.
— Неужели все, что мы тут наговорили друг другу ради забавы, вы приняли всерьез?
— А что, другие воспринимают это иначе?
— Другие? Да за кого вы меня принимаете, сударь?
— За очень даже миловидную женщину, которой очень нравится, чтобы ее любили.
— Вы в самом деле поверили, что я буду вас ждать?
— Да, действительно, я верил и надеялся…
— Хорошего же вы мнения о женщинах!
— Поверьте, сударыня, гораздо лучшего, чем они того заслуживают; ведь я считал, что вы будете одна…
— Как! Вы полагаете, что Шарль…
— Ну, ну, сударыня, сколько можно; хватит забав, как вы только что выразились. Дважды в одну ночь оказаться посмешищем — это уж слишком.
— О! Не говорите так, сударь! Простите меня. Я зашла слишком далеко в словесной игре, не думая, что вы придадите всему этому какое-то значение.
Она замолчала и, пожав плечами, с грустной досадой добавила:
— Как! Абсолютно незнакомый мужчина, которого я чуть ли не первый раз вижу… И вы могли подумать… Нет, нет, это невозможно!
— Очень даже возможно; я и сейчас так думаю.
— И всем расскажете, как только что грозились Шарлю…
— Лучше отговорите этого сопляка, так как если я буду драться с ним, то каждому, кто только пожелает, открою причину дуэли.
— А если у меня хватит влияния, чтобы остановить его, тогда что?
— О сударыня, тогда совсем другое дело; я умею хранить тайны, да между нами пока и нет никаких секретов.
— И не будет, клянусь вам!
— Как вам будет угодно, сударыня; что ж, каждый из нас волен поступать как хочет.
— Но, сударь! Я же замужем; у нас дети…
Луицци пришел в ярость и резко ответил:
— В том числе очень даже симпатичная девчушка.
— А-а, теперь я вас понимаю; явившись сюда, вы уже в достаточной степени презирали меня, чтобы надеяться на многое.
— Похоже, у меня не было нужды ни в каком предубеждении, зато вы сделали все, чтобы мне его внушить.
— А вот этого я никак не понимаю. Вы, сударь, принадлежите к миру, в котором, как я вижу, словам придают более буквальный смысл, чем в нашем кругу.
— Я из того мира, сударыня, где кокетство не превращают в средство наживы.
— Так вот вы о чем, сударь?! Раз так, вот наш договор — порвите его!
Госпожа Дилуа протянула Луицци бумаги, отвернувшись, чтобы спрятать слезы, но барон остался неумолим:
— По правде, сударыня, лучше бы нам пойти до конца… И тогда, клянусь — буду молчать до гроба…
Госпожа Дилуа с ужасом отшатнулась от него.
— В таком случае, — решил Луицци, — мне остается только откланяться.
Она зажгла свечу, и барон увидел, насколько бедная женщина бледна и расстроена; в наступившей тишине она накинула шаль и знаком пригласила его к выходу. Луицци был жестоко уязвлен столь холодным и решительным отпором.