Арман взглянул на стол и увидел не замеченный им до сих пор кошелек. Он открыл его и достал одну монету. На бесценном металле сияла надпись: ОДИН МЕСЯЦ ЖИЗНИ БАРОНА ФРАНСУА АРМАНА ДЕ ЛУИЦЦИ. Арман тут же понял тайну необычной денежной единицы и бросил монету обратно в кошелек, который показался ему довольно тяжелым, а потому вызвал невольную улыбку.
— Я не могу так дорого платить за какой-то каприз.
— Что это вдруг вы стали таким скрягой?
— Почему «вдруг»?
— А потому что вы бросались горстями этих монет, чтобы достичь меньшего, чем просите сейчас.
— Что-то я такого не припомню.
— Если бы вы позволили представить вам счет, то увидели бы, что ни одного месяца вашей жизни не потратили на что-либо разумное.
— Очень даже может быть, но я хоть жил…
— Это смотря какой смысл вкладывать в слово «жить».
— А разве есть несколько?
— Их два; и они диаметрально противоположны. Для большинства людей жить — значит приспосабливаться к требованиям окружающей среды. И того, кто живет таким образом, в детстве зовут «милым дитятей»; когда он достигает зрелости — «славным малым», а когда состарится — просто «добряком». Все эти три прозвища имеют один общий синоним: глупец.
— По-твоему, я жил как глупец?
— Да-с; и вы считаете, по-видимому, точно так же, ибо прибыли в этот замок, чтобы сменить образ жизни, чтобы вложить в нее новый смысл…
— И какой же? Ты можешь описать его поточнее?
— Это и есть предмет предстоящей нам сделки…
— Нам? Ну нет! — прервал Арман Дьявола. — Не хочу никаких сделок с такой образиной. Мне в высшей степени отвратительна твоя мерзкая рожа…
— Что ж, это вам на руку — кто мало нравится, с тем редко соглашаются. Король, заключающий договор с приятным ему послом, делает опасные уступки; женщина, обговаривающая условия своего падения с симпатичным ей мужчиной, забывает о половине своих обычных условий; папаша, обсуждающий брачный контракт дочери с зятем, который ему по душе, оставляет ему, как правило, возможность впоследствии разорить свою жену. Чтобы не попасть впросак, нужно делать дела с неприятными людьми. В таком случае отвращение служит разуму.
— А в данном случае оно послужит твоему изгнанию, — заявил Арман, позвонив магическим колокольчиком, которому подчинялся Дьявол.
Тотчас воплощение Дьявола в ливрее исчезло, как и первое двуполое существо, и Арман узрел на его месте миловидного юношу. Он явно принадлежал к тем людям, кого каждую четверть века называют по-разному, а в наши дни — фешенебельными{26}. Натянутый, как тетива лука, между подтяжками и штрипками белых панталон, юноша сидел в кресле Армана, положив ноги в лакированных сапогах со шпорами на каминный бордюр. Вообразите к тому же аккуратнейшие перчатки, манжеты с блестящими пуговицами, завернутые на лацканы фрака, монокль в глазу, трость с золотым набалдашником — словом, создавалось полное впечатление будто близкий приятель заглянул к барону де Луицци на чашку кофе.
Иллюзия была настолько полной, что Арману почудилось, будто юноша ему знаком.
— Кажется, мы где-то встречались?
— Никогда! Я туда не хожу.
— Видимо, я видел вас в лесу верхом на лошади…
— Быть того не может! Я предпочитаю бег трусцой.
— Тогда я видел вас в коляске…
— Ну нет! Я обычно сам правлю.
— А! Черт возьми! Я уверен, мы играли на пару у госпожи…
— Держу пари, что нет!
— Вы еще все время вальсировали с ней…
— Да что вы! Я умею только брыкаться!
— И вы за ней не ухаживали?
— Никогда! Я ухаживаю только за собой.
Луицци почувствовал острое желание вышибить чем-нибудь тяжелым упрямство из этого господина. Но на помощь пришел здравый смысл, и Арман начал понимать, что никогда не достигнет желанной цели, если будет продолжать пререкаться с Дьяволом, какое бы обличье тот ни принял. И барон решил покончить с этим типом точно так же, как и с предыдущими, и, звякнув еще раз колокольчиком, крикнул:
— Сатана! Слушай меня и повинуйся!
Едва он произнес эти слова, как потустороннее существо, вызванное Арманом, явилось во всей своей зловещей красоте.
Определенно, то был он — падший ангел из поэтических грез. Он обладал болезненной красотой, иссушенной ненавистью, испорченной разгулом страстей, красотой, еще хранившей печать небесного происхождения; однако стоило демону заговорить, как черты лица выдали жизнь, полную пороков и дурных страстей. Среди всех отталкивающих чувств, мелькавших на его лице, преобладало глубокое отвращение. И вместо того, чтобы почтительно подождать, пока барон обратится к нему, Сатана начал первым: