Господин де Б…, пронзенный шпагой, распростерся подле своей жены.
– А что случилось потом? – спросил Луицци.
– Господин де Б… скончался, Эрнест исчез, а госпожа де Б… отравилась на следующий день после братоубийственной дуэли.
Как раз, когда Дьявол завершал эту фразу, Гангерне заворочался во сне и пробормотал:
– Веселенькая история!
– Но ведь он конченый мерзавец, – возмутился Луицци. – Не понимаю, как с ним еще разговаривают после этого!
– Ба, дорогуша, а кто знает о его проделке?
– Ну хотя бы тот молодой господин, которому Гангерне сам признался…
– А если, – сухо возразил Дьявол, – если за молодым господином числятся не менее гнусные поступки, чем роковая забава Гангерне? Если он трусливой ложью погубил репутацию одной женщины и вогнал в гроб другую? Если этот самый Гангерне вполне способен при случае добавить к инициалу А… в записке некой госпожи Дилуа несколько букв, которые раскроют всему свету, кто тот беззаботный сплетник, совершивший эти подлые преступления? Так что молодой человек помалкивает и, более того, не брезгует подавать руку конченому мерзавцу, как вы изволили выразиться.
– Как? – изумился Луицци. – Так этот свидетель…
– Да-да, мой дорогой барон, это вы. И вы свято храните секрет Гангерне…
Тут одно обстоятельство потрясло Армана, и, забыв обо всем услышанном, он весело воскликнул:
– А! Ты все-таки рассказываешь о моем прошлом!
– Постольку, поскольку оно пересекается с прошлым других – с превеликим удовольствием.
– Ага! Тогда, – обрадовался барон, так как у него возникла надежда узнать побольше о себе, расспрашивая о других, – скажи-ка мне, кто этот худущий и озабоченный даже во сне человек, который как раз ворочается и бормочет: «Да, жена моя».
– Он из той породы кретинов, что никаким боком тебя не касаются.
– Посмотрим, – настаивал Луицци, не доверяя Дьяволу.
– Ну что ж, как хочешь, но пеняй на себя, если мой рассказ доведет тебя до беды.
– Не бойся, я не выброшусь из дилижанса, как в Ла-Форж – из окна.
– Ничтожество! Ты думаешь, если принять меры предосторожности против одной опасности, так тебя не подстережет другая? Ты подобен тому чудаку, который, украсив свою пустую тыкву лиловой шишкой, постоянно смотрит вверх и, полагая себя в полной безопасности, заносит ногу над невидимой ему ямой.
– Ну и что? Меня не пугают рытвины.
– Первейшей из них, любезный барон, – продолжал Дьявол, – будет выслушивание моих теоретических построений.
– А ты, конечно, не в состоянии без них обойтись.
– Полно, дружище! Разве не ты грозился издать мои россказни? Уж не думаешь ли, что Дьявол порядочнее других литераторов, которые так наслаждаются плоскими рассуждениями, метафизическими обобщениями и нравоучительными отступлениями?
– Ладно, – согласился Луицци. – Ночь темна, а я чувствую себя таким бодрым, словно отсыпался целых шесть недель; так что давай, я слушаю.
– Итак, – начал Дьявол, – это произошло в те давние времена, когда звери обладали даром речи, как говорит ваш Лафонтен. На самом деле тогда происходили еще более чудные вещи – например, молодые люди, не страдавшие недостатком разума, становились нотариусами. Теперь многие сообразили, что даже умеренные занятия нотариальными услугами неизбежно ведут к ожирению и моральному вырождению, а уж чрезмерное усердие приводит к полному слабоумию. А потому те, у кого осталось хоть какое-то желание избежать интеллектуального самоубийства, охотно воздерживаются от выбора столь гибельного поприща.
Поскольку пока еще никто не додумался подвергнуть профессию нотариуса химическому анализу, я тоже не знаю, какая злокачественная субстанция приводит к такому плачевному результату; но результат от этого нисколько не меняется. Стоит только повнимательнее осмотреться вокруг, и ты убедишься, что мое длинное предисловие вовсе не парадокс.
Как только человек становится нотариусом, он лишь условно может считаться мыслящим существом. Контора нотариуса является тем пеньком, который постепенно срастается со своим хозяином и обволакивает его целиком, подобно тем полурастениям-полуживотным, которых естественные науки относят как к лишайникам, так и к ракообразным.
Не существует карьеры, которая не оставляла бы тому, кто решил посвятить себя ей, хоть какого-то свободного пространства для работы мысли и души; известны адвокаты и медики, булочники и точильщики, имеющие представление о поэзии и литературе; даже ростовщики порой не чужды высокого искусства, а среди менял нет-нет да и попадется знаток живописи или музыки; но я не поверю, если мне покажут нотариуса, у которого к пятидесяти годам осталась в башке хотя бы одна извилина. Не хотелось бы затрагивать здесь интимные вопросы, но существует ли в обществе более плодородная на рогоносцев прослойка, чем пролетарии нотариальных контор? Они придерживаются слишком высокого мнения о нравственности женщин; впрочем, с тобой толковать об этом совершенно излишне. Их поприще почти наверняка приносит хотя бы относительный достаток и позволяет им общаться с представителями всех слоев общества. Практически невозможно представить, чтобы их жены не нашли выше или ниже себя того, кто отвлек бы их от неизбывной серости супружеской жизни. Мужчина, с восьми утра до восьми вечера занятый в конторе, на весь день оставляющий дома свою благоверную, которая к тому же нимало не беспокоится о делах супруга, – такой мужчина имеет все шансы быть обманутым, так как создает жене все условия – праздность и скуку.