В другом месте[225] я уже набросал весьма современное и хитроумное введение в искусство принцев крови именоваться «Монсеньерами»; так называли их и главные их слуги; наряду со всеми прочими почестями, рангами и отличиями это вскоре стало их общей чертой с побочными детьми. Ничто так не возмущало герцога Бургундского, который до сих пор именовался всегда не иначе как «Месье», а «Монсеньером» его называли только из нелепой прихоти обращаться так к ним всем. И вот, едва он стал дофином, как поручил ее высочеству дофине переговорить на этот счет с королем, а затем, прежде чем ехать в Марли, объявил, что не желает, чтобы его называли «Монсеньером», как его отца, а только "его высочеством дофином", а когда будут обращаться прямо к нему, то чтобы говорили просто "ваше высочество". Он даже обращал на это особое внимание и поправлял тех, кто на первых порах к этому не привык. Это несколько смутило принцев крови; но под защитой герцога Беррийского и герцога Орлеанского они сохранили титул «Монсеньер», которого бы дофин их лишил, если бы стал королем.
Затворничество короля в Марли кончилось в воскресенье 18 апреля. Места, целых четыре дня столь пустынные, вновь наполнились членами королевской фамилии и теми, кто был избран по списку желающих. Оба сына короля с женами прибыли туда вместе, прослушав в Версале вечерню. Все вчетвером они вошли к г-же де Ментенон; король был там и обнял их. Свидание длилось всего один миг; принцы пошли в сады подышать воздухом, король вместе с дамами сел ужинать, и возобновилась обычная жизнь, за исключением только игры. Двор в тот же день облачился в траур, который велено было носить год, как носят по отцу. Мало-помалу за последние десять-двенадцать лет различия в рангах при ношении траура сгладились. Когда-то, помню, они строго соблюдались, теперь же все свелось к траурным драпировкам, которые на сей раз были оговорены этикетом. Многие младшие служители королевского дома, такие, как егермейстер, присвоили себе не полагавшиеся им отличия, поскольку любили вносить путаницу, чтобы не разниться от других, и им это позволили. Граф де Шатийон воспользовался этим, чтобы выгадать себе такое отличие, о коем его отцы и не думали. Тесть его Вуа-зен расписал королю величие дома Шатийонов, упомянул про герцогство Бретань, на которое этот дом притязал и которым несколько лет обладал, про двенадцать или тринадцать браков его представителей с отпрысками королевского дома и даже с сыновьями и дочерьми королей Франции, про почетнейшие поручения короны, кои он исполнял, и сказочные ленные владения, коими обладал; но он поостерегся добавить, что от всего этого великолепия ничего или почти ничего не перепало его зятю, чья мать и бабка с отцовской стороны происходили из самых низов, что все знаменитые ветви Шатийонов давно уже угасли, а та, к коей принадлежал его зять, отнюдь не была при-частна к величию других ветвей, и хотя от ветви Дре произошли две девицы,[226] из которых вторая даже была дочерью главы ветви Бю[227] и лишь по несправедливости тех времен не находилась в равном положении с другими особами королевской крови, но сие было еще до отделения этой ветви; то же самое касается должностей королевского дворецкого и главного хранителя вод и лесов. Тем более поостерегся он упоминать сьера де Буа-Рог, деда по отцовской линии своего зятя; тот прислуживал при столе у Месье Гастона вместе с дю Риво, который потом служил в швейцарской гвардии принца и благодаря влиянию, каковое имела на Гастона м-ль де Сожон, получил чин капитана по случаю замужества его племянницы, тогда как Буа-Рог так и остался прислуживать за столом. Вуазен, несомненно, не рассказал о споре по поводу законности или незаконности его рождения, о котором я не раз слышал от герцога Орлеанского; не сказал, что род Шатийонов давно уже угас. Вуазен был министром и королевским любимцем; у г-жи де Ментенон он тоже был в большой милости; разговор его с королем происходил при одной только г-же де Ментенон: он просил, чтобы зятю его дозволено было носить такой траур, будто он имеет честь принадлежать к королевскому дому, хотя он не имел к нему ни малейшего отношения; но возразить было некому, и дозволение было получено. Эта новость побудила Лавальера и принцессу де Конти просить за дом Бово, связями с коим они имели более чем достаточно причин гордиться. Бабка г-жи де Лавальер,[228] мать принцессы де Конти и сестра отца Лавальера,[229] была урожденная Бово. По весьма странному совпадению родственница короля по восходящей линии с отцовской стороны в шестом колене была тоже Бово,[230] и на одну восьмую он был в родстве со всеми Бово. Родство было весьма дальнее, но все же родство, так что этот случай не шел ни в какое сравнение с г-ном де Шатийоном, который никогда не мог притязать ни на что подобное, а все-таки ношение траура было ему дозволено. Основываясь на этом примере и на прабабке в шестом колене, принцесса де Конти добилась для дома Бово разрешения носить траур, хотя прежде члены этого дома, равно как Шатийоны, о том и помыслить не смели.
Король объявил, что по причине распространившейся в Версале заразы он пробудет в Марли три месяца и что в понедельник 20 апреля королевская семья будет принимать ото всех молчаливые соболезнования; при этом мужчинам надлежит быть в мантиях, а женщинам-в длинных накидках, как тем, кто жил в Марли, так и приехавшим из Парижа. Герцог Мэнский, который, радея о ранге принцев крови для своих детей, не упускал, как мы видели, возможности, извлечь выгоду из смерти тех принцев крови, которые в силу возраста и положения могли ему препятствовать, не постеснялся воспользоваться и смертью Монсеньера, который с таким неудовольствием встретил присвоение этого ранга его детям, а еще раньше столь же мало радовался присвоению этого ранга самому герцогу Мэнскому. Последний имел более чем основательные причины лишиться этого ранга, если бы Монсеньер стал королем; мы видели, как мало Монсеньер с ним церемонился и как они с герцогом Бургундским хранили молчание, когда король, можно сказать, унижался перед ними, вымогая у них согласие и добиваясь от них каких-либо слов на этот счет, в коих они ему упорно отказывали; чтобы их растрогать, он даже привел им герцога Мэнского собственной персоной. Теперь Монсеньер умер и герцогу Мэнскому предстояло иметь дело только с герцогом Бургундским. Тот и один был достаточным препятствием, но почему бы герцогу Мэнскому было не надеяться, что новый дофин умрет, как умер его отец, а покуда потихоньку не продвигаться вперед. Он знал слабость и беспечность герцога Орлеанского, чей сын еще был ребенком; он видел, что представлял собой герцог Беррийский; он чувствовал, что при г-же де Ментенон ему нечего больше опасаться, что он может возвыситься, насколько позволяет ему нынешнее его положение, а в рассуждении будущего положился на собственную ловкость и удачу. Герцог де Трем был уже стар-для герцога Мэнского это был шанс, и он сумел им воспользоваться. У Трема, при всем его благородстве и порядочности, не было ни капли ума — только навыки жизни при дворе и в свете, к тому же он был совершенно невежествен; притом он был раболепнее любого лакея и жаждал всем угодить и понравиться больше, чем самый убогий провинциал. Все эти свойства подчинили его герцогу Мэнскому. В его обязанности входило получать и отдавать распоряжения касательно изъявлений траура. Он осведомился у короля, не следует ли разрешить его побочным детям принимать соболезнования, поскольку они доводятся Монсеньеру братьями и сестрами. Король, по-прежнему далекий от тех разграничений, кои потом мало-помалу и вовсе упразднил, сам себе противореча, чему мы беспрестанно видели примеры, нашел сперва предложение Трема смехотворным. Однако он не отверг его окончательно, а лишь заметил, что ему это не по душе. Герцог Мэнский того и ожидал, обладая уже подобным опытом; он напустил герцога де Трема на короля в воскресенье, чтобы не терять времени и чтобы вечером король успел переговорить с г-жой де Ментенон. Несмотря на эту хитрость, ничто не было решено, однако и запрета не последовало, а это тоже много значило; г-жа де Ментенон постаралась, чтобы дело осталось под вопросом. Впереди еще было утро понедельника — того самого дня, на который назначено было изъявление соболезнований; но между советом и обедом в семейном кругу герцог Мэнский в сопровождении своего верного пажа добыл разрешение, а герцог де Трем, получив на то приказ у короля, сразу же предал его гласности. Всеобщее изумление было так велико, что почти все переспрашивали. Время изъявления было точно определено. Король поместился за столиком, все также заняли свои места, и в два часа, то есть сразу после обеда, церемония началась: таким образом, рассуждать или тем более что-либо предпринимать было уже некогда, и все слепо и горестно повиновались, поскольку привычка к послушанию была у всех очень сильна. Посредством этой хитрости побочные дети короля были полностью уравнены с его законными сыновьями и дочерьми и во всем им уподоблены; но это были только цветочки, а позже появились и ягодки, благо король жил еще долго. В тот же день, в понедельник 20 апреля, король велел отворить двери у себя в кабинете, заднюю и переднюю, в половине третьего. Все входили через его спальню. Он стоял одетый как обычно, но шляпу держал в руке и опирался о столик, который был ближе всего к дверям спальни. Их высочества дофин и дофина, герцог и герцогиня Беррийские, Мадам, герцог и герцогиня Орлеанские, великая герцогиня, принцесса, герцогиня Бурбонская, два ее сына и две дочери, герцог Мэнский и граф Тулузский вошли и выстроились большим полукругом позади короля, все в парадных мантиях и длинных накидках, кроме вдов, которые накидок не носят, а надевают лишь небольшие покрывала. Вдовствующая принцесса де Конти была больна и лежала в постели, другая принцесса де Конти с детьми осталась в Париже по причине оспы, коей был заражен воздух, а герцогиня Мэнская со своими детьми по той же причине осталась в Со. Весь Париж, одетый как на похороны, и весь Марли заполнили гостиные и спальню короля. Первыми вошли вереницей двенадцать-пятнадцать герцогинь, за ними по порядку следовали титулованные и нетитулованные дамы, среди них замешались иностранные принцессы, вопреки обычной своей расторопности пожаловавшие позже. За дамами — архиепископ Реймсский, за ним человек пятнадцать герцогов — герцоги, так же как герцогини, входили по старшинству, — затем прочие мужчины, титулованные и нетитулованные, иностранные принцы и прелаты в самом случайном порядке. Человек пять отцов и сыновей из дома Роганов выстроились вереницей по старшинству на середине пути; заметив сие усердие, некоторые высокопоставленные особы преградили им проход, так что все они перемешались и так и вошли в кабинет. Один за другим все подходили прямо к королю и, соблюдая должное расстояние, отвешивали ему глубокий поклон; в ответ он давал понять всем титулованным особам, мужчинам и женщинам, что заметил их усердие, поклоны же прочих лиц оставлял без внимания. После этого единственного поклона каждый медленно удалялся в другой кабинет, из коего выходил через малый салон часовни. Накидка и парадная мантия были знаками отличия для некоторых высокопоставленных особ; но наряду со многими другими отличие это утратило всякий смысл, так что перед королем проходили в мантиях особы, о коих ни он сам, ни те, кто стоял полукругом, ни даже никто из придворных не мог сказать, что это за люди, и подобных посетителей было немало. Затесались сюда и судейские, что было уже вовсе странно. При таком разнообразии лиц и пестроте одеяний множества народу, не слишком привычного к ношению, подобных нарядов, трудно было бы обойтись без смешных и глупых недоразумений, нарушавших сугубую серьезность церемонии. Так и получилось, и несколько раз король с трудом сдерживал свои чувства, а однажды и вовсе не вытерпел при виде, не помню уж какого, простолюдина, разронявшего по дороге половину предметов своего туалета. Когда церемония в кабинете у короля кончилась, а длилась она изрядное время, все, кому предстояло в свою очередь принимать визиты, разошлись, и каждый направился к себе ждать своих посетителей. Визиты наносились только сыновьям и дочерям короля, побочным детям и герцогу Орлеанскому как мужу герцогини Орлеанской, и этот последний выглядел смешно. Те, кто был моложе возрастом или ниже рангом, посетили старших, которые не отдавали им визитов, за исключением Мадам, которая, будучи вдовою деда дофины и бабкою герцогини Беррийской, принимала визиты сыновей и дочерей короля, но не герцога и герцогини Орлеанских. Итак, все, как умели, принялись за этот обход: все вперемешку появлялись, исчезали и просто следовали через покои, входя в одну дверь и выходя в другую, если был черный ход. У её высочества герцогини Бурбонской все встретились, и хитроумная принцесса, не упускавшая случая с самым смиренным видом обратить к своей выгоде малейшее преимущество, воспользовалась и этим удобным обстоятельством. Выйдя от герцогини Бурбонской через заднюю дверь ее кабинета, все обнаруживали за дверью принцессу, принимавшую поклоны от всех присутствующих, хотя никто этого не приказывал и никто ей не был этим обязан. Все так удивлялись, что многие проходили мимо, не замечая ее, а еще больше народу притворялось, будто ее не видит. Два маленьких принца крови[231] вообще не принимали визитов. Герцог Мэнский и граф Ту-лузский принимали посетителей вместе в спальне герцога Мэнского, куда все входили запросто прямо из сада. Им тоже причиталась доля соболезнований, и они решили, проявляя скромность и предупредительность, не утруждать посетителей визитами отдельно к одному и другому. Герцог Мэнский разрывался на части, рассыпаясь в извинениях за чинимое неудобство, и провожал титулованных особ, стараясь как можно менее ими пренебрегать. Граф Тулузский также старался всех проводить, но без преувеличенных забот. Я позабыл г-жу де Вандом, которая также явилась к королю занять свое место, но посетителей у ней не было по той причине, что незаконнорожденность предков ее мужа была чересчур давняя. Она не стала устраивать засаду у матери, дабы вымогать поклоны у проходивших мимо. Ни король, ни принцессы, ни принцы, принимавшие визиты, не садились, и позади них не было ни стульев, ни кресел. Если бы посетители стали присаживаться, где кому полагается, на каждый визит не хватило бы целого дня, а будь стулья поставлены просто для виду, люди в излишней давке и тесноте спотыкались бы об них.
226
В XIII в. коннетабль Гоше де Шатийон женился на Изабелле де Дре; задолго до этого события в 1156 г. Ги II де Шатийон женился на Алике, дочери Робера Французского, графа де Дре, сына Людовика VI Толстого.
229
Шарль-Франсуа ле Блан де ла Бом, с 1723 г. — герцог де Лавальер, был сыном Жана-Франсуа ле Блана де ла Бома (1641–1676), брата любовницы Людовика XIV.
230
Жан II де Бурбон, граф де Вандом, прапрадед Генриха IV, женился в 1454 г. на Изабо, дочери Луи де Бово, сеньера де Ла Рош-сюр-Ион, владения которого перешли к младшей ветви де Конти.
231
Сыновья герцога Бургундского: герцог Бретонский (р. в 1707) и герцог Анжуйский (р. в 1710), будущий король Людовик XV.