Будем же различать то, чего требует милосердие, от того, чего оно не требует и не хочет требовать, ибо не может требовать ничего, что приносит вред, и свет его не способен порождать ослепление. Только милосердие, повелевающее возлюбить ближнего, как самого себя, отвечает тем самым на поставленный нами вопрос. Этим своим заветом оно ставит под запрет споры, пререкания, оскорбления, ненависть, клевету, злоречие и высокомерие. Все это относится как к чувствам, которые надлежит подавлять в себе, так и к внешним проявлениям их, нетерпимым в общении и обществе. Милосердие запрещает вредить, причинять зло и даже желать его; однако, каким бы всеобъемлющим ни был такой завет, следует все же признать, что он имеет свои исключения и пределы. То же самое милосердие, кое накладывает на нас все обязанности, не обязывает не видеть вещи и людей такими, как они есть, не требует под предлогом любви к ближним, поскольку все мы братья, любить заодно их недостатки, пороки, дурные намерения, преступления, не велит становиться их жертвами, но, напротив, предостерегает от них, дабы мы были начеку и умели обезопасить себя, и вовсе не возбраняет применять все законные средства самозащиты.
Такова неизменная точка зрения самых прославленных и досточтимых святых, кои беспощадно обличали наиприскорбнейшие дела и не стеснялись бичевать самыми жестокими словами тех злокозненных частных лиц, от которых им приходилось обороняться и которых они почитали за долг сокрушать; говоря «частные лица», я употребляю это выражение лишь затем, чтобы мысль мою не распространили на людей вообще и чтобы показать, как святые вступали в борьбу с деятелями своего времени из числа духовных, а равно и светских особ, причем иногда с наиболее высокопоставленными меж ними. Причина такого поведения очевидна: милосердие всегда должно иметь целью добро и — коль скоро это требование соблюдено — благо отдельных лиц; но как только возникает опасность, что оно может пойти во вред добру, и дело сводится к вопросу о личностях, на кои оно направлено, становится ясно, что оно должно проявляться к добрым за счет злых, которым нельзя давать свободу вредить первым и наносить им урон, а посему следует остеречь и защитить добрых, разоблачая ухищрения, дурные намерения, опасные действия и даже преступления злых, каковые, если им не помешать, ничем не будут связаны в своих бесчинствах и непременно возьмут верх над добрыми, которые и при такой поддержке нередко терпят от тех притеснения.
Из этого разъяснения вытекает еще одно: христианина, коему милосердием заказано злословить о ближнем и вредить ему, то же самое милосердие понуждает к прямо противоположному в иных, отличных от рассмотренных нами, случаях. Те, кто пользуется доверием военачальников и министров, а в особенности государей, не вправе оставлять своих доверителей в неведении относительно нравов, поведения, поступков людей. Они обязаны осведомлять их о человеке, как он есть, дабы обезопасить их от ловушек, неожиданностей и, главное, дурного выбора. Именно такое милосердие должны проявлять те, кто властвует, ибо оно направлено прежде всего на общество, а последнему всегда надлежит отдавать предпочтение перед частными лицами. Те, в чьих руках, всецело или частично, находятся бразды правления, слишком поглощены делами, ограничены своим окружением, ослеплены лестью, их слишком часто обманывает и вводит в заблуждение всеобщая корысть, чтобы они умели хорошо разбираться в людях и судить о них. Они поступают мудро, собирая сведения о последних; они — счастливцы, если находят истинных и верных друзей, кои не позволяют иным обвести их, и общество или его часть, каковой они управляют, состоит в большом долгу у таких просвещенных советников, которые удерживают сильных мира сего от передачи многих отраслей управления в негодные руки, что всегда чревато несчетными бедствиями; тем же, к кому преклоняют слух великие мужи века, не пристало ждать, пока последние спросят их мнения о каком-нибудь дурном человеке, — они, зная вкусы и слабости правителей, должны предостерегать их от расставленных им ловушек и не давать туда угодить. Таким людям надлежит понимать, что именно для этого они и облечены доверием владык; равно и те, кому доверяют подобные фавориты, имеющие право говорить все, обязаны осведомлять их, принося тем самым пользу обществу. То же относится к их близким и друзьям.
Если, как мы только что показали, милосердие дозволяет обороняться от злых и даже нападать на них; если ему угодно, чтобы добрые были настороже; если оно требует, чтобы тех, кто занимает важные должности, без излишней щепетильности осведомляли о людях и делах, хотя это невозможно осуществить, не причиняя прямого и серьезного ущерба чьим-то репутациям и карьерам, то тем с большим основанием милосердие не препятствует писать, а следственно, и читать сочинения по всеобщей и частной истории. Кроме приведенных в начале сего предисловия доводов, хотя ими вполне можно было бы удовольствоваться, следует все же привести и другие, устраняющие всякие сомнения насчет интересующего нас предмета. Я оставлю в стороне всеобщую историю и ограничусь только частной, то есть историей своей страны и своего времени, ибо если доказать, что последняя вполне дозволительна, те же доказательства, только более убедительно, распространятся и на всеобщую историю. Но пора вспомнить об условиях, кои поставлены были нами историку.
Писать историю своей страны и своего времени — значит тщательно и обдуманно воскрешать в уме виденные, пережитые, узнанные из безупречного источника события на театре жизни, различные их механизмы и подчас ничтожные на первый взгляд пустяки, которые привели в движение пружины этих механизмов, имели наиважнейшие последствия и породили новые события; это значит мало-помалу раскрывать перед самим собой тщету мира сего, страхов, вожделений, надежд, неудач, успехов, трудов; это значит убеждаться в ничтожестве всего мирского ввиду краткости и быстротечности существования вещей и людей; это значит пробуждать в себе живое воспоминание о том, что никто из счастливцев не бывал истинно счастлив и что блаженство, равно как покой, недостижимо на земле; это значит со всей очевидностью доказывать, что если бы множество людей, о которых по необходимости приходится вести речь, могли рассмотреть в грядущем ту награду, коя суждена им за страдания, труды, заботы, интриги, то все эти люди, за исключением разве что дюжины, остановились бы еще в начале пути и отказались бы от самых своих заветных целей и притязаний, да и у вышеназванной дюжины мысль о смерти, кладущей конец благам, которых они добились, лишь усугубляет привязанность к ним, а значит, сожаления о них, что и сводит на нет то счастье, которое они вкушают. Хотя нравоучительные сочинения, излагая сию мораль, способную научить презрению ко всему преходящему, делают это более определенно и доказательно, нельзя не признать, что такие теоретические рассуждения впечатляют все же слабее, нежели факты и размышления над тем, что написано об этих фактах. Плод чтения, первым достающийся автору, достается затем читателям; они присовокупляют к нему наставительный смысл истории, которой дотоле не знали. Поучительность ее воспитывает для жизни в свете, общения с людьми и в особенности для занятий делами. Примеры, которые почерпывают в ней читатели, направляют и остерегают их тем легче, что живут последние в тех же местах, где произошли события, и во времена, еще недостаточно отдаленные, чтобы нравы и образ жизни, правила обхождения и поступки существенно изменились. Каждый мазок авторской кисти вооружает рекомендациями и советами в отношении изображаемых лиц, поступков, стечений обстоятельств и следствий, ими вызванных, но эти рекомендации и советы насчет предметов и людей извлекаются самими читателями и воспринимаются ими тем легче, что они свободны от многословия, сухости, навязчивости, докучности, кои делают неприятными и бесплодными рекомендации и советы тех, кто навязывает их нам. Итак, я не вижу ничего, что было бы полезнее этой двойной отрадной возможности просвещаться, читая историю своей страны и своего времени, и, следственно, ничего более дозволительного, чем писать последнюю. В каком глубоком невежестве, в какой темноте в смысле воспитания и житейского поведения коснели бы мы, не будь у нас исторических сочинений! Очевидно поэтому, что именно по воле Провидения они существовали всегда, невзирая на бесчисленные утраты, случавшиеся при передаче их от века к веку до изобретения книгопечатания вследствие небрежности, а после изобретения такового — в угоду различным корыстным интересам, от пожаров и множества иных несчастных случаев.
Что же до милосердия, история обладает тем преимуществом, что, как мы видим, позволяет, а иногда и обязывает обличать и преследовать дурных людей. Дело в том, что она обличает и преследует их лишь тогда, когда они уже мертвы, причем давно, и всем безразличны. Поэтому репутация, карьера и корыстные интересы живых не могут из-за нее пострадать, и правда беспрепятственно выступает во всей своей чистоте. Причина тут ясна: тот, кто пишет историю своего времени, стремясь только к правде и никого не щадя, всячески старается скрыть, чем занимается. В противном случае чего только не пришлось бы ему опасаться от стольких сильных мира сего, задетых лично или через своих близких сказанной им бесспорной, а значит, беспощадной правдой! Следственно, автор, ежели только он не решился ума, ни за что не позволит, чтобы его заподозрили в написании истории. Он даст книге созреть, упрятав ее под ключ и надежные замки, так же тайно передаст своим наследникам, а те благоразумно выждут одно-два поколения и выпустят ее в свет не раньше, чем время станет ей защитой от преследований. Так вот, наши дни достаточно удалены от изображаемых, и время набросило на последние свой покров. Сразу после смерти Людовика XIV мы с удовольствием, пользой и без всякой опаски прочли немало трудов и мемуаров о временах его несовершеннолетия, и то же будет повторяться из поколения в поколение. Кому теперь есть дело до изображаемых автором людей, кого задевает описание их поступков и уловок? Ничто в этих книгах не идет вразрез с милосердием: они лишь учат и просвещают читателей. Распространяться долее о подобных истинах означало бы бесполезно доказывать, что днем сияет солнце и потому светло. Надеюсь, во всяком случае, что все возможные возражения сняты.