Ле Телье уже давно и задолго до того, как стал канцлером, прекрасно знал эту особенность короля. Один из его лучших друзей, а у него они были, потому что он умел их приобретать, как-то попросил его о чем-то, в чем был весьма заинтересован, и потребовал у Ле Телье обещания, что он испросит это у короля, когда будет заниматься с ним делами. Ле Телье уверил приятеля, что сделает все от него зависящее. Приятель не удовлетворился таким ответом и прямо сказал Ле Телье, что при его положении и влиянии, каким он пользуется, он должен был бы ответить не так. «Вы не знаете обстановки, — возразил Ле Телье. — Мы точно знаем, что из двадцати дел, которые мы приносим королю, девятнадцать будут решены так, как мы хотим, двадцатое же будет решено наперекор нам. Но вот какое из двадцати будет решено вопреки нашему мнению и нашему желанию, мы никогда не знаем, и очень часто оказывается, что это именно то, в котором мы больше всего заинтересованы. Король это делает для острастки, чтобы дать нам почувствовать, что он владыка и он правит; когда же по случайности он заупрямится в деле настолько важном, что и мы вынуждены стоять на своем то ли по сути самого дела, то ли из-за нашего стремления решить его так, как хотим мы, пусть такое и случается крайне редко, добиться желаемого нам почти никогда не удается; правда, стоит нам потерпеть такую неудачу, король, довольный, что продемонстрировал нам, насколько мы бессильны, и огорченный тем, что раздосадовал нас, становится мягок и податлив, и вот тут-то мы делаем все, что хотим». И вправду, король всю жизнь так вел себя с министрами, а они вечно вертели им, даже самые молодые и посредственные, даже те, кому он меньше всего доверял и кого меньше всего ценил, притом что он вечно держался настороже, как бы не подпасть под их влияние, и был совершенно уверен, что преуспел в этом и все решает сам.
Так же он вел себя и с г-жой де Ментенон, коей время от времени давал жестокую острастку, чему страшно радовался. Иногда она даже рыдала при нем, а потом несколько дней была как на иголках. Некогда она приставила к королю Фагона, сместив д'Акена, поскольку он был ставленником г-жи де Монтеспан, а ей нужен был человек, всецело преданный ей и к тому же умный; с Фаго-ном она вошла в приязненные отношения, когда тот сопровождал герцога Мэнского на воды, и теперь он был ей крайне полезен, так как оказался весьма близок к королю по своей должности первого лейб-медика, и она каждое утро виделась с ним, так что в дни, когда происходили такие сцены, она притворялась больной и благодаря этому выходила из подобных огорчений с вящей для себя пользой.
Правда, случалось, что ни эта уловка, ни самая настоящая болезнь не могли переубедить короля в чем бы то ни было. Он отличался исключительным себялюбием и других, кем бы они ни были, воспринимал только в той мере, в какой это затрагивало его. Черствость его не ведала границ. В пору самой пылкой его страсти к любовницам никакие недомогания не могли избавить их от поездок и ношения парадных придворных туалетов, поскольку самые привилегированные дамы не могли появляться иначе, как в каретах, и не смели носить других нарядов при дворе, пока порядки, заведенные в Марли, несколько не смягчили требования этикета. Брюхатые, больные, уже через полтора месяца после родов, а также и в другие тягостные периоды они обязаны были надевать парадные туалеты, наряжаться, затягиваться, отправляться во Фландрию, а то и дальше, танцевать, не спать по ночам, участвовать в празднествах, объедаться, быть веселыми, учтивыми, срываться с места и куда-то ехать, ни в коем случае не подавать вида, что они боятся или что им несносны зной, стужа, сквозняки, пыль, и притом строго придерживаться назначенных часов, ни на минуту не нарушая распорядка. Король и к своим дочерям относился точно так же. Как рассказывалось в своем месте, он ничуть не больше церемонился с герцогиней Беррийской[155] и с герцогиней Бургундской, что бы там ни толковали и ни делали Фагон, г-жа де Ментенон и др., хотя любил герцогиню Бургундскую со всей нежностью, на какую был способен; у обеих из-за этого были выкидыши, о чем он говорил с облегчением, несмотря на то что ни та, ни другая еще не имели детей.
В поездках его карета была заполнена женщинами- сперва любовницами, потом его побочными дочерьми, невестками, иногда в ней ехала Мадам и другие дамы, если было свободное место. Так было и при поездках на большие охоты, в Фонтенбло, в Шантийи, в Компьень и в дальних путешествиях. Отправляясь пострелять дичь, на прогулку или ночевать в Марли либо в Медон, он ехал один в открытой коляске. Он опасался разговоров, какие могли бы вести генералы, если бы ехали с ним в карете; говорят, будто к этой предосторожности вынудил его прибегнуть более сорока лет назад старик Шаро, который с удовольствием воспользовался поездкой, чтобы высказаться по всевозможным поводам. Это вполне устраивало и министров, у которых иначе была бы причина для постоянных тревог, так что он неуклонно придерживался строжайшей обособленности, которую установил для себя, кстати, и ради их блага. Что же касается женщин, сперва любовниц, потом дочерей и нескольких дам, которые могли ехать в его карете, тут уж делать было нечего, к тому же случаи такие становились все реже, да и женской болтовни можно было не опасаться. Во время поездок в королевской карете всегда было в изобилии всевозможное съестное: копчености, пирожные, фрукты. Не успевали еще проехать и четверти лье, как король уже интересовался, не желает ли кто перекусить. Сам он ни крошки не ел между трапезами, даже фруктов, но ему нравилось смотреть, как едят другие, причем даже не едят, а объедаются. Он требовал, чтобы дамы чувствовали голод, радовались, ели с аппетитом и с удовольствием, иначе бывал недоволен и даже резок, говорил, что они деликатничают, жеманятся, притворяются; однако эти дамы или принцессы, ужиная в тот же день вместе с другими лицами за его столом, обязаны были под угрозой нарваться на такие же упреки вести себя так, будто весь день не ели. Об отправлении нужды и говорить было нечего, тем паче что дамам это было крайне затруднительно в присутствии отрядов охраны и гвардии, скачущих впереди и позади кареты, а также офицеров и конюших, державшихся возле ее дверец и поднимавших такую пыль, что внутри невозможно было дышать. Король любил свежий воздух, требовал, чтобы все стекла были опущены, и бывал очень недоволен, если какая-нибудь дама задергивала занавеску, желая защититься от солнца, ветра или холода. Полагалось делать вид, будто не замечаешь всего этого, а также других неудобств, а ездил король всегда быстро и чаще всего с подставами. Если кто-то чувствовал себя дурно, это воспринималось как непростительная провинность.
От герцогини де Шеврез, которую король всегда любил и отличал, требуя, чтобы она обязательно, когда была в состоянии, участвовала в его поездках и интимных собраниях, я слышал рассказ о том, как однажды она ехала с ним в карете из Версаля в Фонтенбло; не успели проехать и двух лье, как она почувствовала в желудке неодолимый позыв к большой нужде. Карета меж тем катила дальше, и король только однажды велел остановиться, чтобы, не выходя, поесть. А позывы все повторялись, хотя иногда прекращались, как, например, во время остановки, когда она могла бы на минутку выйти и зайти в стоящий рядом дом; после еды, хотя г-жа де Шеврез старалась быть умеренной и по возможности не прикасаться к ней, позывы стали просто непереносимыми. Временами ей казалось, что придется попросить остановиться и выйти из кареты, несколько раз она чуть не теряла сознание, и только сила духа помогла ей вытерпеть до Фонтенбло, хотя она уже еле сдерживалась. Выйдя из кареты, она увидела возле дверцы, из которой выходил король, герцога де Бовилье, приехавшего накануне вместе с законным потомством короля. Вместо того чтобы сопровождать государя, она схватила герцога де Бовилье под руку и сказала ему, что тут же умрет, если не облегчится. Они пересекли Овальный двор и вошли в часовню, находящуюся в этом дворе, в которой по утрам служили мессы и которая, к счастью, оказалась открыта. Для нужды нет закона: г-жа де Шеврез облегчилась в этой часовне, а герцог де Бовилье с другой стороны держал дверь. Я поведал про этот незначительный случай чтобы показать, какие стеснения терпели ежедневно все, кто был приближен к королю и больше других пользовался благосклонностью и милостями, вершины которых как раз и достигла тогда герцогиня де Шеврез. Такие вещи, кажущиеся пустяковыми и действительно являющиеся" таковыми, слишком характерны, чтобы умолчать о них. Король же, когда хотел справить нужду, не стесняясь, выходил из кареты, а дамы оставались в ней.
155
Рассказывая о придворных событиях июля 1711 г., Сен-Симон упоминает о травме герцогини Беррийской, повлекшей за собой преждевременные роды.