Я переговорил с гауптштурмфюрером СС бароном фон Фелькерзамом и попросил его сопровождать меня; он знал Канариса — когда-то он служил под его командованием.
Был душный воскресный день, когда мы выехали в Шлахтензее. Дверь открыл сам адмирал. В квартире у него находились барон Каульбарс и один из родственников адмирала Эрвин Дельбрюк. Канарис очень спокойно попросил гостей на минутку покинуть комнату. Затем он обратился ко мне: «Я как чувствовал, что это будете вы. Скажите, вы нашли какие-нибудь бумаги у этого олуха полковника Ханзена?» (Ханзен был замешан в заговоре 20 июля).
Я ответил (а это на самом деле было так): «Да, нашли записную книжку, где, в частности, были перечислены фамилии лиц, которых намечалось устранить. Но там ничего не было о вас или о вашем участии в заговоре».
«Эти болваны из генерального штаба не могут прожить без писанины».
Я объяснил ему ситуацию и цель моего приезда.
«Жаль, — сказал он, — но ничего не поделаешь». Я заметил, как он, произнося эти слова, старался принять бодрый вид. «Обещайте мне, — продолжал он, — в ближайшие три дня устроить мне аудиенцию у Гиммлера. Остальные — Кальтенбруннер и Мюллер — всего лишь мясники, жаждущие моей крови».
Я обещал выполнить его просьбу. Затем я сказал официальным тоном: «Если господину адмиралу угодно сделать другие распоряжения… Я буду ждать в этой комнате в течение часа — за это время вы можете сделать все, что вам заблагорассудится. В своем рапорте я напишу, что вы пошли в спальню, чтобы переодеться».
Канарис понял, что я имел в виду, и ответил: «Нет, Шелленберг, о побеге не может быть и речи. Самоубийством кончать я тоже не собираюсь. Я уверен в своей правоте и полагаюсь на ваше обещание».
После этого мы обсудили с ним ряд «технических» вопросов — надевать ли форму, какие вещи брать с собой и тому подобное. Канарис поднялся на второй этаж и через полчаса вернулся переодетым, с саквояжем в руке. Покачивая головой, он сказал: «Этим зверям понадобилось и вас втянуть в это дело. Будьте осторожны, я давно знаю, что они следят и за вами. В беседе с Гиммлером я упомяну и о вас».
Со слезами на глазах он полуобнял меня: «Ну что ж, пойдемте».
Мы ехали в открытой машине. Выехав из города, мы повернули в направлении Фюрстенберга. Заходящее солнце мягко освещало мирный ландшафт Мекленбурга. Наш разговор становился все односложнее. Каждый думал о своем.
В Фюрстенберге нас встретил в здании школы пограничной полиции бригаденфюрер Трюммлер, крайне несимпатичная личность, который все же соблюдал формы военного этикета. Он осведомился, будем ли мы ужинать вместе. Канарис попросил меня не покидать его сразу. В казино полицейской школы собралось около двадцати генералов и высших офицеров, которых всех доставили сюда в связи с покушением на Гитлера и поместили под домашний арест. Встреченные всеобщим оживлением, мы с Канарисом сели за маленький столик. Адмирал заверил меня, что в его глазах я ни в коем случае не причастен к его увольнению. Он надеется, что судьба будет более милостивой ко мне и не нанесет мне в один прекрасный день такого удара, который пришлось пережить ему.
Я решил незамедлительно позвонить Гиммлеру, но мой адъютант отсоветовал мне делать это, сказав, что Гиммлер в данный момент находится в своем специальном поезде на пути в штаб-квартиру Гитлера. Затем мы с Канарисом распили бутылку красного вина, а он тем временем инструктировал меня, как вести разговор с Гиммлером.
Вернувшись в Берлин, я послал Мюллеру телеграмму следующего содержания: «Я выполнил приказ, переданный вами сегодня. Дальнейшие подробности вы узнаете от рейхсфюрера СС. Шелленберг».
На следующий день я имел длительный телефонный разговор с Гиммлером. Он заверил меня, что ничего не знал о выпаде Кальтенбруннера против меня и обещал выслушать Канариса.
(Впоследствии Гиммлер никогда не рассказывал мне о своей беседе с Канарисом, но, видимо, она все же состоялась, ибо только этим я могу объяснить, почему вынесение приговора Канарису постоянно откладывалось и состоялось лишь за несколько недель до конца войны. Для народного суда под председательством Фрайслера, преемника Тирака [Тирак был назначен имперским министром юстиции. Это назначение имеет интересную предысторию. Уже много лет Гиммлер и Гейдрих стремились осуществить план формального приведения так называемых «полицейских мер» в соответствие с общепринятыми юридическими нормами. За образец они взяли английский суд. Место прокурора должен был заступить полицейский чиновник, имеющий юридическое образование, который в состоянии наилучшим образом представлять интересы общества перед лицом судьи, так как он сам руководил поимкой преступника и вел следствие, то есть был прекрасно знаком со всеми обстоятельствами дела.
Необходимость реорганизации обосновывалась еще и утверждением, что прокуратура является слишком дорогостоящей и излишней инстанцией, ничем не способствующей нахождению истины. Наоборот, как показала практика, действия прокурора только вносили сумятицу в процесс судопроизводства. Я намеренно во время обсуждения этого вопроса занял сдержанную позицию. Но Гейдрих продолжал настаивать на своем, полагая, что в лице Тирака он нашел подходящего человека для осуществления своих планов. Так как Тирак в свое время принадлежал к тому же студенческому союзу, что и я, Гейдрих, в конце концов, приказал мне взять на себя соответствующие переговоры с ним. Тирак с готовностью согласился со всем, что ему предлагали; в беседе с Гейдрихом они обсудили все окончательные подробности.