За долги и галантность — тюрьма
Потерянная расписка.
Однако настало время, когда я должен был понести кару за легкомысленную потерю расписки, написанной мной когда-то Монтигре. Она попала в руки, уж не знаю, кого именно, но так как это, должно быть, были руки какого-то мерзавца, пытавшегося делать деньги изо всего, что угодно, он столь усердно принялся за расследование, кто такой был этот Монтигре, что раскрыл это в конце концов. Так как Монтигре был мертв, он не мог обратиться к нему для извлечения какой-либо пользы за возвращение расписки, но за неимением его самого, он нашел его Прокурора и спросил у него имя его наследников; Прокурор ответил ему, что у того их не было вовсе; он умер несостоятельным, и только одному человеку он задолжал более десяти тысяч экю за расходы и кое-какие другие вещи того же сорта, за что и был приговорён. Он спросил у него, кем был этот человек, видимо, дабы узнать, не будет ли он в настроении потребовать [160] уплаты по этой расписке. Так как это я был должен указанную сумму, он рассудил, что если другой получит в руки расписку, он сможет предъявить свои права против меня. Прокурор назвал ему Росне и имя того, кто занимался его делами в Париже. Этот человек тотчас отправился на поиски названного ему адвоката и спросил у него, где бы он смог получить новости о его мэтре; так как он увидел, что тот с ним хитрит, поскольку не знает, с какой целью об этом спрашивает, он откровенно открыл тому повод своего визита. Росне скрывался в Париже в какой-то паршивой дыре; его крючкотвор нашел его там и отдал ему рапорт, а так как он знал, что тот прячется исключительно из любви ко мне, он поведал ему, что нашел кое-что, чем бы можно было меня слегка огорчить. Росне осведомился у него, что бы это могло быть, и когда другой все ему рассказал, он порекомендовал ему поостеречься, как бы это не оказалось коварством с целью его поймать; так как я не мог его настичь, я, может быть, пытался завлечь его этим на какое-нибудь свидание; он еще не совсем сошел с ума, чтобы полагаться на такое, но если появившийся человек был чистосердечен, это вскоре обнаружится по тому, не поколеблется ли он отдать ему эту расписку, не вынуждая его показываться самому. Крючкотвор нашел его совершенно правым, и так как он сказал человеку зайти к нему еще раз, и он даст окончательный ответ, когда тот к нему вернется, он спокойно его поджидал; человек не преминул возвратиться; он был чересчур жаден, чтобы упустить такую благоприятную возможность. Он получил кое-какую мзду за эту расписку, и едва Росне оказался ее хозяином по совету своего крючкотвора, или, может быть, по своим собственным соображениям, поскольку он вполне достаточно знал в области зловредности, чтобы не нуждаться ни в чьих уроках, он втихомолку устроил мне вызов в суд, дабы увидеть меня приговоренным к выплате этой суммы в зачет погашения долга Монтигре. Этому вызову должно было предшествовать наложение [161] ареста на все мое имущество, казалось, соответствовавшее всем формам. Он подстроил еще и всякие другие приемы крючкотворства, к каким обычно прибегают в такого сорта ситуациях, когда хотят поддержать первую ложь. Он даже запасся постановлением о моем заочном осуждении. Я не мог ничему этому воспротивиться, потому как вся процедура осуществлялась точно так же, как и первая, то есть, я о ней не имел ни малейшего понятия. Все уведомления о решениях суда от меня скрывались, и этот отъявленный мошенник, гораздо лучше умевший жаловаться, чем драться, оставил на какое-то время это дело в покое, как вдруг я получил оскорбление, какого и более ловкий человек, чем я, никогда не смог бы избежать.
Арест на публике.
Он подстроил мне приговор об аресте для уплаты этой суммы; итак, находясь однажды во Дворце вместе с дамами, я был схвачен, когда меньше всего об этом думал, дюжиной стражников, запихнувших меня в Консьержери, прежде, чем я успел взять в руку шпагу, чтобы помешать им произвести надо мной выходку вроде этой. В то же время я остолбенел от срама, особенно когда оказался в проходе между двумя дверьми с зарешеченными окнами, дабы позволить помощникам тюремщиков оценить, хороша ли у меня физиономия, поскольку это практикуется по отношению ко всем, поступающим в тюрьму; этим помощникам тюремщиков нужно время и место, приспособленное для изучения их заключенных, дабы распознавать их дичь; без этого она могла бы упорхнуть от них во всякий день, и эту предосторожность они почитали слишком необходимой, чтобы манкировать ею в каком бы то ни было роде.
Одна из Дам, вместе с кем я находился, была женой Советника по Ходатайствам Дворца; она нашла в себе довольно присутствия духа, пошла и рассказала мужу, кто принадлежал к моим друзьям, какой со мной произошел несчастный случай. Он был, впрочем, в своей комнате, куда ему принесли [162] важное дело, но так как оно показалось ему менее значительным, чем выяснить, какую он мог бы оказать мне услугу, он тут же вышел и явился в Консьержери. У меня не было никакого желания смеяться; меня усадили на скамью, как какого-то недоросля, причем мне не было даже позволено прикрыть руками лицо. Никто не поинтересовался, не болела ли у меня голова, и хотел ли я держать ее прямо; сейчас же явился человек и сказал мне: «Уберите вашу руку, здесь не место прятаться». Мой Советник не смог бы, может быть, помешать себе рассмеяться, увидев, какую я скорчил мину, если бы не боялся огорчить меня еще больше, последовав своей склонности. Итак, он принял серьезный вид, хотя не имел к этому никакого желания, и спросил меня, что могло бы послужить причиной этой обиды, какую мне нанесли. Я наивно ответил ему, что и сам ничего не понимаю, как это и было в действительности; должно быть, по всей вероятности, меня приняли за кого-то другого, потому как за мной не числилось никакого дела, ни криминального, ни гражданского. Он мне возразил, что не слишком-то я был любопытен, раз не осведомился об этом с тех пор, как был здесь; я должен был все выведать у тюремщика, ведь он обязан по моему требованию представить копию моей записи в тюремной книге. Я ему ответил — для того, чтобы сделать то, о чем он мне говорил, мне нужно было сначала об этом знать, а я едва ли знаю и в этот час, когда он со мной говорит, что это за запись в тюремной книге; я никогда не разбирался в делах, и, выехав из моей страны в возрасте, когда совершенно не знают, что такое тюрьма, знал об этом ничуть не больше и в настоящее время, потому как всегда занимался военным ремеслом, никогда не вмешиваясь во что-либо другое; все мои познания в этой области ограничивались тюрьмой для наших солдат; но поскольку он знал гораздо больше меня по этой части, я умолял его сделать здесь все, что потребуется. [163]
Совет доброго друга.
Советник, не ответив мне, скомандовал тюремщику сказать ему, почему я был арестован — тюремщик тотчас ему повиновался; и едва я узнал, что это Росне подстроил мне такую штуку, как чуть было не свалился с моих высот. Я сказал моему другу, что не только ему ничего не должен, но ничего не должен даже и Монтигре. Я ему рассказал, как расплатился с этим долгом, и добавил, что торговец, кому я отдал мои деньги, засвидетельствует это в любое время и в надлежащем месте. Я поведал ему также, как он вернул мне мою расписку, и как я ее потерял. Он мне заметил, что тем хуже для меня, и мне трудновато будет выпутаться из этого дела, не заплатив во второй раз; процедура, во исполнение которой я был арестован, соответствовала всем формам, но, к счастью для меня, и вообще самое хорошее во всем этом деле то, что моя расписка была совсем не на значительную сумму, и я не умру, заплатив по ней дважды; как бы неприятно мне это ни было, он советовал сделать это и на том успокоиться; и так как дело было сделано, и ни я, ни кто бы то ни было другой не мог его поправить, самой кратчайшей дорогой будет отсчитать требуемую от меня сумму; после этого я смогу защищаться, как мне заблагорассудится, при условии, конечно, если не пожелаю оставить дело в настоящем положении; но, между тем, нужно было все-таки отсюда выйти, если же при мне не было никаких денег, как это случается во всякий день с самыми Большими Сеньорами, он пошлет за ними к себе домой, и он даже уверен, что я не буду обязан дожидаться, пока их принесут, и вновь обрету свободу, потому что, когда он даст тюремщику свое слово лично отсчитать ему эту сумму, он убежден — тот не будет устраивать никаких затруднений и распахнет передо мной двери тюрьмы.
Ему не было никакой необходимости брать на себя этот труд. При мне было пятьдесят луидоров, то есть, более чем достаточно, дабы выкрутиться из этого дела. Но так как я находил чрезвычайно [164] неприятным платить то, что я не был должен, не знаю, смог бы ли я когда-нибудь решиться последовать его совету, если бы он мне не сказал, что пока я ему не поверю, я никогда не выйду из тюрьмы; а так как это дело будет долго обсуждаться до полного прояснения, у меня будет все необходимое время, чтобы здорово здесь соскучиться; он нисколько не сомневался, что я заплатил эту сумму, как я ему и говорил, но поскольку у меня не было никакой расписки в получении, и формально, и даже по праву, все обстоятельства, казалось, были против меня, надо бы мне научиться опускать копье и передоверять Богу месть и правосудие; а он мне уже говорил один раз, что, по счастью, у меня просили сущей безделицы, и он еще раз мне это скажет, затем, чтобы я не упрямился и не затевал процесс, что принесет мне больше горя, чем удовлетворения, даже если мне случится его выиграть.