Самая внезапная любовь.
Эта Дама не находила ни одну из представленных ей тканей достаточно богатой для нее, задала этим большую работу всем лакеям лавки, все еще искавшим для нее наиболее красивую, чем те, что она уже видела; по этой причине меня не особенно торопили с покупкой той, к какой я приценивался. Итак, я рассматривал ее, сколько душе было угодно, и, становясь все более и более влюбленным, так настойчиво не сводил с нее глаз, что ей не составляло никакого труда рассудить о том, что происходило в моем сердце. Она взглянула на меня более внимательно, чем, может быть, сделала бы без этого обстоятельства, и хотя моя одежда вовсе меня не красила, она не преминула найти меня ладно скроенным, как она сама сказала мне по прошествии нескольких дней. Она тотчас сочла, что я был иностранец, и даже Француз, и, шепнув моментом позже на ухо лавочнице, сказала ей выяснить, кто я такой. Я никогда бы не смог догадаться о чем она ей говорила, так как она из предосторожности прежде отвела от меня глаза и остановила их на какое-то время на чем-то другом; она даже сказала ей проделать все это так ловко, чтобы я не смог ничего заподозрить. Лавочница, вполне оправдывавшая репутацию почти всех женщин этой страны, якобы бывших весьма сообразительными, отлично справилась со своей задачей; она проделала все это в такой манере, что понадобилось бы необычайное хитроумие, чтобы угадать, с какими намерениями она действовала. Она мне сказала, что просит прощения, если не обслужила меня так быстро, как бы ей хотелось, и как было бы даже необходимо для особы ее профессии; появление этой Дамы стало тому причиной, но она надеялась, я извиню ее по двум мотивам, на какие она чрезвычайно рассчитывала; один из них [363] тот, что все Кавалеры, вроде меня, не сердятся, когда обслуживают Дам предпочтительно перед ними, главное, когда они столь красивы, как была эта; другой, что как истинный Француз, за кого она меня приняла, я еще и перещеголяю все другие Нации в деликатности и любезности, особенно ради всех персон ее пола.
Если и было что-то способное выдать ее в комплименте вроде этого, самое большее то, что сделан он был Англичанкой Французу, а они не слишком-то нас любят; поскольку, наконец, что бы там ни могли сказать другие, уж я-то знаю, что у них это общее со всеми мужчинами этой Нации, и хотя они так же любят галантность, как и все Дамы, это не мешает им испытывать по отношению к нам тайную ревность. Однако ее ремесло лавочницы требовало от нее лести ко всем на свете, потому я отбросил все возможные подозрения и не только признался в том, что я Француз, но еще и сказал ей, что она бы не смогла лучше угодить мне, чем обслуживая эту Даму, совершенно не думая о том, что и я тоже находился здесь. Я ни в коем случае не забыл, как это легко вообразить без того, чтобы я был обязан об этом говорить, замолвить словечко о красоте Дамы. Тогда Дама сама взяла слово и сказала, что я, видимо, не хотел бы выставить лавочницу лгуньей по поводу того, что та сказала в пользу моей Нации. Француженка, Шведка или Датчанка была бы более сдержанна в разговорах, если бы, конечно, она умела жить и сохранять дистанцию; она бы и виду не подала, будто слышала то, о чем говорилось. Я уж ничего не говорю об Испанках и Итальянках, кто еще более осмотрительны и, пожалуй, самые лучшие комедиантки, чем все остальные. Как бы там ни было, ее ответ дал мне предлог сделать ей комплимент по всей форме, и моя речь вовсе не произвела на нее более удручающего впечатления, чем ранее моя особа. Я прекрасно распознал это без всякой надобности с ее стороны мне об этом намекать. Она мне сказала в то же время приблизиться к ней, чтобы помочь [364] торговцу ее обмануть; когда же ее сделка будет завершена, она точно так же поможет при заключении моей, во всяком случае при условии, что я скажу ей прежде, для кого я хотел купить ткань, к какой приценивался в настоящий момент.
Галантности в лавке.
Я нисколько не был раздражен ее любопытством, теша себя надеждой, так как я не был слишком дурного мнения о себе самом, в чем я достаточно походил на Месье де Бордо, что в ее вопросе заключалось, может быть, хоть немного ревности; и так как я не был настолько простодушен, чтобы тут же ей рассказать, для кого предназначалась эта ткань, из страха, как бы не испортить этим мои дальнейшие дела, я немедленно нашел обходной маневр. Я ей сказал, что это для моей сестры, оставшейся в Гаскони; она написала мне накануне моего отъезда из Парижа прислать ей платье из этой страны, и вот теперь я исполняю то, о чем она меня просила, поскольку не успел сделать это заблаговременно. Она меня спросила, хороша ли моя сестра, и когда я ей ответил, что нет, и я мог бы дать ей какое-то представление об этом, сказав лишь, насколько похожими считали нас все на свете, они и различали нас только по одежде; она мне возразила, что если это так, то ей вовсе не жаль мужа моей сестры. Я ей сказал, что сестра не была замужем, ей не было еще и семнадцати лет; на это она мне ответила — значит, у нее должно быть много поклонников, я, быть может, не придавал значения одной вещи, тем не менее, она очень важна; я вполне могу стать причиной, еще подчеркивая ее красоту тем нарядом, что собираюсь ей послать, множества убийств в моей провинции; она рада меня предупредить, из страха, как бы я не стал ответственным за это перед Господом; мне следовало бы принять свои меры по этому поводу, потому как теперь, когда я был предупрежден, у меня нет больше никаких оправданий.
Не было ничего более любезного, чем эта беседа, особенно после того, как я ей сказал, насколько мы были похожи, моя сестра и я. Но так как это [365] исходило от Англичанки, а в обычае этой Нации, в особенности когда речь заходит о Дамах, делать и говорить множество вещей, каких другие не сделали бы и не сказали, я пока не почитал себя более счастливым; я ждал, дабы рассудить о своем счастье или злосчастье, какие это повлечет за собой последствия. Однако, после того, как она покончила со своей покупкой и помогла мне с моей, как и обещала, она позволила мне подать ей руку, дабы помочь ей подняться в карету, что доставила ее сюда. Я полагал при выходе из этой лавки найти нечто великолепное, нечто такое, как их умеют делать Англичане и до сих пор; но вместо триумфальной колесницы, какую я ожидал там увидеть, я нашел там то, что называется Hackney-coach в этой стране; Hackney-coach означает наемный экипаж, но не такой, как у нас во Франции, у нас они довольно-таки приличны, и мы называем их роскошными наемными каретами, но жалкий фиакр, такой, какие видят сегодня на площади Пале-Рояль или перед Церковью Великих Августинцев. Это меня удивило, потому что, хотя знатные мужчины этой страны и ездят без всяких церемоний в такого сорта экипажах, совсем иное дело дамы, они все же более разборчивы. Это бы навело меня на странные мысли по поводу этой женщины, будь я во Франции. Так как я знаю, что никто больше не напоминает родовитых особ, чем определенные Куртизанки, я почти уверился, что она была одной из них. Я бы даже не знал, о чем еще с ней говорить, настолько все это отдавало дурным ароматом, если бы сам не видел, как торговец рассыпался перед ней в бесподобных любезностях. Как бы там ни было, пожелав было там же ее и оставить, усадив в повозку, я был совершенно поражен, когда она мне сказала подняться туда вместе с ней. Такого я меньше всего ожидал. Я размышлял лишь над тем, как бы мне вернуться и порасспросить торговца, кто она такая, дабы определить собственные намерения в соответствии с тем ответом, какой он мог бы мне дать; но ее слово послужило мне командой, и она [366] сказала, когда я вот так устроился с глазу на глаз вместе с ней, что ей хотелось бы попросить меня об оказании ей одной услуги. Я ей ответил, что стоило ей сказать одно слово, как я ей немедленно подчинюсь. Я было поверил, что она попросит о том, о чем обычно просит женщина, когда она доведена до крайности своими нуждами, но все оказалось совсем иначе, чем я предполагал. Она мне сказала о своем желании сейчас же отправиться вместе со мной к своему отцу, и я должен был сказать этому бедняге, будто бы видел во Франции ее мужа, якобы тот собирается вернуться к ней в конце апреля месяца, в чем он меня решительно заверил. Тогда стоял январь месяц, и так как я не мог понять, что бы это все могло означать, и пребывал в полной растерянности, она мне сказала о необходимости объяснить мне эту тайну, дабы прекратить все мои недоумения; я оказал ей большое почтение у торговца, но, наконец, не все на свете подобны мне, так вот — она вышла замуж против воли отца за одного Француза, и этот Француз ее покинул, поскольку не нашел ее столь богатой, как он себе вообразил, прежде чем на ней жениться.