Месье Кардинал, кто был самым осмотрительным человеком из всех существовавших когда-либо на земле, нашел мой маскарад столь скверным, что он разом потерял более половины доброго мнения, составившегося у него до сих пор обо мне; тот факт, что я сделался поваром, не поставив его в известность и без какой бы то ни было видимой необходимости, затуманил ему мозги до такой степени, что он поверил, будто бы я мог позволить Месье Принцу подкупить себя. Он не знал, что любовь и дебош сыграли некоторую роль в этом переодевании. Он не знал к тому же и о том, какой интерес Месье де Бордо проявлял к этой Даме, что делало его свидетельство весьма подозрительным. Итак, он сам составил другой приказ Королевскому Судье по уголовным делам; в нем ему предписывалось не преминуть вернуться допросить меня на следующий день; мне же в нем указывалось, однако, если я вознамерюсь еще раз ему не ответить, он устроит мне процесс, как немому; он будет обрадован, когда я смогу оправдаться, поскольку всегда испытывал ко мне дружеские чувства; но если я случайно окажусь виновным, он бы простил мне это еще меньше, чем кому бы то ни было другому, потому что вместе с преступлением, какое я тогда бы совершил, я еще и очернил бы себя неблагодарностью по отношению к нему, кто был моим благодетелем.
Целых пять недель я пробыл в этой тюрьме; время тянулось для меня бесконечно, как это легко можно себе представить. Быть заточенным в четырех стенах, как какой-нибудь негодяй, это для меня, [413] совешенно невиновного, да к тому же привыкшего видеть большой свет, было наказанием довольно-таки утомительным. Однако, признаюсь откровенно, эти пять недель протекли для меня гораздо быстрее, чем те двадцать четыре часа, до тех пор, пока Королевский судья по уголовным делам не вернулся снова меня навестить. Я примерно высчитал время, необходимое ему, чтобы дойти до Месье Кардинала и возвратиться обратно. Итак, едва истекло это время, как каждый момент начал казаться мне непереносимым. Я говорил себе в течение часа или двух, что, может быть, он нашел его запертым в кабинете, и в этом вся причина того, что он заставляет меня столько ждать; но, когда и это время прошло, я не знал больше, что и сказать для собственного успокоения, разве что Месье Кардинал отправился в Венсенн и прибудет оттуда только к вечеру. Так как такое с ним случалось довольно часто, я запасся терпением еще и на этот срок. Однако пробило восемь часов, потом девять, потом десять, а я так и не имел никаких известий; я не знаю, как у меня голова не пошла кругом, настолько я был охвачен горем и волнением, да этого и передать невозможно; наконец, я провел наверняка самую скверную ночь в моей жизни, и с наступлением дня, причем я ни на единый миг не сомкнул глаз, польстил себя надеждой — поскольку я не имел никаких новостей накануне, то, несомненно, получу их незамедлительно.
От отчаяния к негодованию.
Но когда еще и утро прошло, как вчерашний день, то есть, этот Магистрат не явился меня повидать, я тысячу раз испытывал искушение наложить руки на себя самого, как делает во всякий день множество отчаявшихся, и особенно в этой крепости. Ключник нашел меня с бегающим взглядом, когда принес мне обед. Наконец, я был в самом жалком состоянии в мире, когда услышал звяканье связки ключей у двери Башни, где я был заточен. Это дало мне какую-то надежду, что пришли за мной, а когда действительно я услышал, как открылась дверь этой Башни, ключник тут же поднялся в мою комнату [414] и сказал, что меня требуют вниз. Я не стал заставлять себя умолять спуститься; я уверился, будто меня просили туда, дабы вернуть мне свободу и принести извинения за мерзкое обращение со мной без всякого повода. Но я нашел при выходе оттуда того же самого человека, кто распорядился меня запереть, когда я прибыл в эту тюрьму, а вместо объявления о новости, вроде этой, он сказал, что Месье Королевский Судья по уголовным делам ожидал меня вместе со своим писарем в зале Коменданта, и мне следует явиться туда с ним.
Я последовал за этим человеком и нашел Королевского Судью в кресле, а его писаря рядом с ним, с чернилами и бумагой, совершенно готового славно потрудиться; они едва поприветствовали меня оба, настолько желали сохранить важность того поручения, каким они были облечены. Королевский Судья указал мне, однако, на сиденье напротив него и подал мне знак присесть, но я спросил его, к чему все эти церемонии, и не привез ли он мне приказа об освобождении. Он мне ответил, что это не так скоро делается, и раз уж попал в руки правосудия, требуется прежде оправдаться; меня изобразили черным, как уголь, и до того, как меня сочтут белее снега, каковым, он прекрасно видел это, я желаю, чтобы все меня почитали, надо было представить этому доказательства, да такие, в каких ему не было бы позволено усомниться; ему предстояло допросить меня о многих вещах, а когда я на все отвечу, он отдаст об этом рапорт Месье Кардиналу; тот после будет действовать, как ему заблагорассудится; но пока я обязан подготовиться ему отвечать.
Отзвуки отцовских наставлений.
Я заметил, если он явился меня повидать исключительно ради этого, он мог бы спокойно вернуться туда, откуда пришел; я не потерплю над собой никакого допроса, как какой-то преступник, все это было бы хорошо по отношению к тому, кто такое заслужил или, по крайней мере, когда была бы какая-то видимость, будто бы он это сделал, но когда не имелось и малейшей тени подозрения, надо быть [415] поистине очень несчастным, чтобы попасть в такую переделку, в какой я вижу себя сегодня; я на самом деле весьма бы хотел, пусть мне скажут, что же я совершил такого, за что испытал на себе столь устрашающее и столь мало ожидаемое обращение, поскольку, какую бы пытку я ни применял к моему разуму, мне невозможно это отгадать; после того, как я просидел взаперти в Башне в течение пяти недель, я был хоть как-то утешен, поскольку признал по его поведению во время первого визита, что был принят за кого-то другого; но сегодня, когда узнали, кто я такой, задерживать меня здесь пусть даже на четверть часа было для меня в тысячу раз более жестокой вещью, чем сама смерть; какое мнение сложится отныне в свете о моей верности, когда узнают, что я был узником Бастилии и меня хотели там допросить; сколько бы я ни говорил, будто меня посадили туда вместо другого, этот допрос будет утверждать обратное; вот почему я не могу даже слышать о нем без дрожи; честь мужчины не менее деликатна, чем честь женщины, главное, в случае, о каком идет речь сегодня; он прекрасно знал, насколько унижается достоинство женщины, когда ее всего лишь заподозрят в отношении ее добродетели; в том же самом положении буду отныне и я, поскольку моя верность сделалась подозрительной до такой степени, что меня не желают выпустить из тюрьмы, прежде чем не допросят.
Я бы наговорил ему намного больше и в том же самом тоне, настолько близко я принял к сердцу совершенную со мной несправедливость, если бы он меня не прервал. Он мне сказал, что не было никакой надобности в столь длинной речи для моего ответа ему; если бы он каждый день терял столько времени с теми, кого ему приходилось допрашивать, всей его жизни не хватило бы для исполнения и половины его долга; я просто вынужден отвечать либо да, либо нет, на все, о чем он меня спросит, иначе он мне устроит процесс, как немому; у него имелся на это приказ Месье Кардинала; итак, мне нечего [416] переводить разговор на другую тему, притворяясь, будто моя невиновность ставила меня вне тех формальностей, что соблюдаются со всеми остальными преступниками. Я тотчас подхватил это слово и, не в силах терпеть, как он смешивал меня с теми, к кому он действительно мог применить такое название, я заметил, чтобы он делал все-таки небольшое различие между теми, кого он ежедневно отправлял на виселицу, потому как они это наверняка заслужили, и человеком, кого никогда и ничто не могло обязать усесться на скамью подсудимых.