Дама и не думала покидать свой дом, как он боялся, что она это сделает, и как боялся того же сосед, дававший ему советы. Поначалу ему не пожелали было позволить разговаривать с ней, под предлогом слишком раннего времени, но когда он додумался сказать, будто бы явился от имени Месье Кольбера и все равно распорядится открыть ему двери силой, если ему их не отворят по доброй воле, после этого было сделано все, как он захотел. Дама, разумеется, догадалась, кто это был, когда услышала, как открывали двери ее апартаментов, а так как после того, что она сделала, она должна была приготовиться к упрекам, с какими он мог к ней обратиться, едва он успел открыть рот, дабы сказать ей, что она его обворовала, как она его спросила, не сошел ли он с ума, позволив себе разговаривать с ней в подобном тоне. Она хотела было прикинуться не понимающей всего того, о чем он ей говорил, но Муази, выражаясь с еще более грубой откровенностью, чем он сделал это сначала, сказал ей, что Месье Кольбер с жаром принялся за ее дело, и если бы он не помешал тому действовать до тех пор, пока он с ней не переговорит, тот бы уже засадил ее в тюрьму.
Так как этот торговец разговаривал с Министром, когда только хотел, она испугалась, как только он упомянул его имя, как бы он не сказал правду. Итак, она сей же час перешла на другой язык и сказала ему, если она и хотела поначалу разговаривать с ним так, как она это сделала, то только, потому как она не была хозяйкой заемного письма, какое он потребовал возвратить ему вместе с его товарами; по правде, Месье Граф де… проделал здесь штуку, каких не принято делать; он был, однако, достойным человеком; но так как оказываются иногда в таком положении, что забываются помимо собственной воли, ему надо поверить, что тот действовал здесь, конечно же, помимо своей воли; она бы могла ему сказать единственное в его оправдание — тот сам признался ей, якобы проиграл очень значительную сумму Большому Сеньору при Дворе, тот пожелал ее заплатить в двадцать четыре часа, как это принято между достойными людьми, и, очевидно, не зная, где взять первое су, тот тем более счел своим долгом воспользоваться этой уловкой, поскольку не желал ни на один день затягивать с уплатой.
/Месье Граф был мошенник./ Муази, услышав от нее такого сорта речи, понял, что его товары были у нее, а у ее мошенника — его заемное письмо. Это его утешило в каком-то роде, потому как его заверили, что заявленный им протест освободит его от уплаты, какую пожелают от него потребовать. Однако, не успокаиваясь до тех пор, пока он не узнает, хорошо или дурно он это уразумел, он по-прежнему потребовал у нее возвращения его товаров, в ожидании, когда его письмо тоже сможет к нему вернуться. Дама ему ответила, что она готова их ему вернуть, но под определенным условием, без исполнения какового она скорее подвергнется всяческому риску, чем передаст их в его руки. Муази пожелал узнать, какое это было условие, рассчитывая уже, что оно должно быть очень затруднительным, если он на него не согласится. Она ему ответила — ему придется принести ей клятву, что он никогда не вынудит ее ни прямо, ни косвенно раскрыть ему настоящее имя так называемого Графа. Он ей в этом поклялся, потому как ему не требовалось никакой более значительной рекомендации, нежели получить назад свои товары. Он рассчитывал, к тому же, если к нему и явятся с требованием заплатить по его заемному письму, он обяжет того, кто ему его принесет, сказать ему, от кого тот его получил. Он рассчитывал, говорю я, когда бы даже оно прошло через бесконечное число рук, все равно ему будет легко добраться до источника и вот так раскрыть тайну беззакония, какую она желала от него спрятать, после того как столь глубоко увязла в ней.
Так как он был гугенотом, а тот, кто придерживается этой религии, обычно сдерживает и свои клятвы, он сохранял свою. Однако, когда она возвратила ему его товары, оказалось, что там недоставало платка из французских кружев, какой унес с собой Граф. Дама прикинулась, будто она ничего не знает, и еще настаивала, якобы она его и не заметила; она сказала Муази, что она ему заплатит за него, когда ей пришлют деньги. Это было для него весьма сомнительное заверение, но так как платок не представлял из себя ничего особенного и стоил самое большее тридцать пистолей, он был так счастлив получить обратно все остальное, что ушел оттуда еще и очень довольный.