Существенные возражения против принятия подобных мер сделал лишь граф Румянцев, бывший в то время министром коммерции, а позже министром иностранных дел и канцлером. Он не симпатизировал Англии и питал склонность к Бонапарту.
Это был дипломат екатерининской школы, способный своими абсолютными теориями привести кабинет Александра к прежней русской политике. Несколько лет спустя, ему, действительно, и удалось достичь этого.
Граф Румянцев признавал, что после всего происшедшего трудно воздержаться от такого шага, который указал бы миру на нашу решимость не давать спуска оскорбительным действиям Франции и не оставлять за нею последнего слова. Тем не менее граф находил, что было бы лучше от такого шага воздержаться.
Высоко ценя руководившие императором в данном вопросе мотивы чести, уважение к справедливости и народному праву, он считал, однако, что не следовало также пренебрегать и реальными выгодами, и что, объявляя в такой категорической форме свое окончательное решение, надо раньше быть уверенным в благоприятных для себя результатах, т. е. в том, что все кончится в пользу России и что можно рассчитывать на поддержку других держав; что Россия во всякое время свободна принять то и другое решение, но что как в том, так и другом случае, оно должно быть принято не из-за отвлеченных принципов, но в предвидении тех выгод и безопасности, которые послужили бы к его оправданию. В каждом из этих случаев надо идти иным путем, предвидеть другую цепь событий, добиваться иных выгод. Он спрашивал, сознает ли русское правительство все последствия шага, который собирается сделать, идет ли на этот риск, ясно представляя себе все его результаты и, наконец, имеются ли гарантии того, что государство действительно воспользуется теми выгодами, какие сможет извлечь из этого, и ограждено ли оно от опасностей, которые может вызвать подобное решение.
На это я возразил, что государству не угрожает никакая опасность, что целью предполагаемого шага было исключительно удовлетворение чувства чести и справедливости, без всякого намерения извлечь какие-либо выгоды, в которых совершенно не нуждались, ибо император довольствовался лишь выполнением долга благородства и честности по отношению остальной Европы и что, благодаря своему благоприятному положению, он имеет полную свободу обдумать меры, необходимые для ограждения интересов и безопасности своего государства, если бы понадобилось предпринять таковые. На этом прения окончились. Государь утвердил изложенные в мемориале представления и повелел их выполнить.
Я пригласил Рейнваля, передал ему ноту, с объяснением мотивов решения императора, а также и паспорты для немедленного отъезда посольства из Петербурга. Рейнваль отнесся к этому сообщению с большим спокойствием, не пытаясь делать никаких возражений, которые, действительно, при данном положении дела, явились бы совершенно излишними. Считая справедливым смягчить неприятность столь внезапного отъезда всего посольства из Петербурга, я, по возможности, постарался устранить всякого рода затруднения. Впоследствии он благодарил меня за это, равно как и генерал Гедувиль, которому я также старался оказать зависевшие от меня услуги.
Современные историки, по моему мнению, не представили этого события в надлежащем свете. Характер отношений, установившихся тогда между Францией и Россией, не имел себе примера в истории. Чисто моральный мотив разрыва, — ибо жертвой Наполеона был вовсе не русский князь императорской крови, и петербургский кабинет отнюдь не имел прямого повода выражать неудовольствие, — был чем-то совершенно новым в дипломатических летописях. Наше выступление было вызвано нарушением народного права и международных законов. Но это не было объявлением войны, и подданным обоих государств не угрожали проистекающие от нее несчастья; то было простое заявление о невозможности продолжать сношение с державой, совершенно не уважавшей самых существенных принципов, тем прекращением сношений с человеком, оскорбляющим своим образом действий наши убеждения, к какому прибегают и в частной жизни, но которое тем не менее не обязывает нас вызывать его на дуэль.
Ни одна из держав не последовала примеру России. Правда, что эта последняя находилась тогда в исключительно благоприятном положении. Только она одна на континенте сумела сохранить свою независимость и могла охранять свое достоинство. Недоступная для Франции, с тех пор, как та не имела больше флота, она была в своем презрительном спокойствии грозна, как неподвижно нависшая туча, заряженная грозой и бурями. Россия должна была бы сохранять как можно дольше это импонирующее положение. Со всех сторон к ней направлялись просьбы о поддержке, о союзе с ней, со всех сторон ей выражали знаки уважения. Выйти из этого единственного в своем роде положения Россия должна была бы только вследствие весьма основательных причин, и лишь вполне убедившись в том, что и ее собственные, и общие интересы побуждают ее к активному выступлению. Но вышло иначе.