— Какой-то идиот бренчит на пианино, — громко сказал я Билли.
— Боюсь, это их профессиональный пианист, — ответил Билли, — и нам лучше перебраться в другое место, где можно будет разговаривать.
Но с того момента, когда мы встретились с Йорком, вечер был очень приятным. Пэт[80] только что сделала себе прическу, поэтому она осталась в каюте с Билли, а я сидел на воздухе с Майклом, и лагуна была удивительно красивой — как в самых приятных воспоминаниях.
— Ах, Венеция, город жемчуга, — сказал я, цитируя «Камино реал».
Мы быстро и просто поужинали на террасе Гритти (spagetti alia vongole), где неполная луна выплыла прямо из-за белого купола церкви за каналом, и я здорово набрался, сначала фраскати, а потом еще и лучшего венецианского вина.
Видите ли, нам надо было торопиться обратно на Лидо, так как фильм Майкла «Кабаре» открывал фестиваль.
Вернувшись в бар «Эксельсиор», я сел на подлокотник кресла Пэт, напротив сидели красавицы леди, вроде Марисы Беренсон, а за спиной интервьюировали Майкла Йорка. Непрерывно сверкали вспышки фотокамер.
За столом я спросил продюсера, есть ли у него деньги. Он ответил, что нет. А я сказал: «Тогда я с вами не разговариваю».
В конце лета 1969 года, вернувшись с Анной Мичэм и Джиджи из мрачной поездки в Токио, я вновь поселился в своем доме в Ки-Уэсте. Но ничего из этого периода не помню, абсолютно ничего — начался коллапс.
Затеялось строительство большой новой кухни, обошедшейся в две цены всего дома в 1949 году. Строительство не только встало нам в копеечку, но и просто не двигалось, стоя на месте четыре месяца. Если бы так долго могло стоять у мужчин… но это не снилось даже Казанове.
Плиту перенесли в патио, поэтому свой утренний кофе я приготовить мог. И однажды рано утром, через два дня после возвращения в Ки-Уэст, я в кофейнике приготовил слишком много кофе. Я в это время часто падал — не забывайте — и, сняв кофейник с плиты, грохнулся на плитки патио, ошпарив кипящим кофе голое плечо.
Я был настолько не в себе, что не почувствовал боли, и, как обычно, сел за утреннюю работу.
С этого момента начинается туман. Помню, что ходил к врачу, который перевязал красное, как вареный рак, плечо, помню, что в Ки-Уэсте был Дейкин. Еще помню, что мы были в аэропорту Ки-Уэста, к моему столику подошла бедняжка Эди Кидд, и я сказал ей: «Я люблю твою живопись, Эди, но других интересов к тебе не испытываю».
А потом я был в Клейтоне, в доме на Уайдаун-бульваре, в старом испанском оштукатуренном жилище; было утро, и я твердо решил не ложиться больницу.
— Мама, ты когда-нибудь слышала о братской зависти?
— Думаю, что да, — ледяным тоном ответила миссис Эдвина.
Немного позже я заявил, что соглашусь лечь в больницу, если за мной пришлют «скорую помощь». Дейкин отговорил меня. Он усадил меня в свою машину и отвез в больницу Барнакля. Там меня сначала уложили в Отделение Королевы[81] — я не придумал это название, так оно и было. Это довольно роскошное отделение для больных «средней тяжести». Заботу обо мне взяли на себя три невропатолога и один интерн.
Все, что я помню о первом дне пребывания в Отделении Королевы — это как я лежал на кровати и смотрел телевизор. Все программы казались мне направленными лично против меня с хорошо замаскированной враждебностью, даже мыльная опера Ширли Бут поразила угрозами непосредственно мне.
Около шести вечера вошел ухмыляющийся Дейкин с букетиком желтых цветов и несколькими удивительно бездарными карандашными рисунками, выполненными для моего удовольствия двумя его приемными дочерьми.
Торжественным шагом вступила мать — маленький прусский офицер в юбке.
Совершенно очевидно, что надвигалось нечто угрожающее. Я почувствовал это, с необыкновенной ловкостью вскочил с кровати, заявил: «Я немедленно отправляюсь домой», и помчался к шкафу, чтобы взять свою одежду.
— Нет, нет, сынок, тебе нельзя.
— Или вы немедленно везете меня домой, иди я иду пешком.
Я живо оделся — непрерывно выкрикивая оскорбления в адрес Дейкина.
— Будьте прокляты вы все, и ты, и обе твои приемные дочери. Как ты смел дать им нашу фамилию!
— Я не собираюсь сидеть тут и выслушивать оскорбления! (Это Дейкин.)
Полностью одетый и полностью потерявший рассудок, я вышел в коридор и пошел к лифту. Я уже хотел в него войти, как дорогу мне преградил дюжий молодой человек в больничной униформе. Помню, что он был блондином с мясистым насмешливым лицом.
Разъярившись и осыпая всех ругательствами, я вернулся за ним в палату, где мама выпрашивала у медсестры нюхательную соль. О Господи!