Отец переехал в Сент-Луис раньше матери, меня и Розы.
Он встретил нас на станции. Едва мы вышли из этого необычной архитектуры здания из серого камня, как на нашем пути оказался лоток с фруктами. Проходя мимо него, я протянул руку и отщипнул виноградинку. Отец пребольно щелкнул меня по руке и проревел: «Чтобы я больше тебя за воровством не видел!»
Список непривлекательных черт его личности мог бы быть очень длинным, но выше всего были две его добродетели, которые, надеюсь, передаются по наследству: абсолютная честность и абсолютная искренность, как он представлял ее себе, в делах с другими людьми.
Наш первый дом в Сент-Луисе находился на Вестминстер-плейс, очень милой улице с двумя рядами высоких деревьев по сторонам, придававшим ей почти южный вид. Роза и я завели себе друзей и вели с ними вполне нормальную детскую жизнь, играя в жмурки и «гуси, гуси» и жарким летом поливая друг друга водой из садовых шлангов. Мы жили всего в одном квартале от плавательного бассейна «Лорелея» и от кинотеатра «Уэст-Энд-лирик», и по этому кварталу мы устраивали гонки на велосипедах. Ближайшей подружкой Розы было милое дитя, мать которого делала снобистские замечания в адрес наших родителей в нашем присутствии. Помню, как она говорила: «Миссис Уильямс вечно ходит по улице, как будто она в Атлантик-Сити, а мистер Уильямс выступает с таким важным видом, словно он принц Уэльский».
Я не знаю, почему мы переехали с Вестминстер-плейс на Саут-тейлор, дом 5, может быть, потому что в квартире на Саут-тейлор было больше солнца (моя мать оправлялась от «пятна в легких»). Как бы то ни было, это был шаг вниз по социальной лестнице — о чем мы никогда не задумывались в Миссисипи; все наши прежние друзья полностью отвернулись от нас — Сент-Луис такой город, где место жительства имеет сугубо важное значение. Как и то, посещаешь ли ты частную школу, являешься ли членом загородного клуба или чего-нибудь равного ему по престижу, учишься ли танцам у Малера и владеешь ли машиной престижной марки.
Нам пришлось заводить новых друзей.
Я почти сразу сошелся с буйным парнишкой по имени Альберт Бедингер, столь же озорным, как и отпрыски Катценъяммеров. Я помню только некоторые из их проказ: как бросили камень в окно дома, где жил ребенок-инвалид; как приклеивали лимбургский сыр под радиаторы машинам на стоянке. Там еще был Лай Шоу, крепкий рыжий ирландец, получавший удовольствие, сталкивая меня в канаву — шутка, которая мне совсем не нравилась. Все свободные дни мы проводили с Альбертом, весело осуществляя задуманные им проказы. Мы были по-настоящему закадычными, друзьями.
А потом вдруг мать издала один из своих эдиктов. Альберт, якобы, оказывает на меня ужасное влияние, и я не должен больше его видеть.
Миссис Бедингер пришла в ярость, я помню, как она встретилась по этому поводу с моей матерью.
«Мой сын, — заявила она, — настоящий американский мальчик». И бросила на меня неодобрительный взгляд, ясно указывавший, что я был прямой этому противоположностью.
Я сделал одну или две жалкие попытки тайком возобновить дружбу с Альбертом, но миссис Бедингер встречала меня ледяным тоном, когда я заходил к ним, а Альберт не выказывал никаких чувств.
Эти злостные проявления снобизма «средних американцев» стали настоящим открытием для меня и для Розы и оказали травмирующее воздействие на нашу жизнь. Нам и в голову не приходило, что материальные ограничения могут отрезать нас от наших друзей. Примерно в этом возрасте, лет в десять или двенадцать, я начал писать рассказы — это была компенсация, наверное…
А теперь о моей встрече с Хейзл.
Крамеры жили за углом от нас, на соседней, очень красивой улице — на ней расположены были только частные дома, а посредине был высажен парк; улица называлась Форест-парк-бульвар.
Однажды я услышал детский крик на одной из аллей этого парка. Какие-то юные сорванцы по неизвестной причине швыряли камни в пухленькую маленькую девочку. Я бросился на защиту; мы бежали до ее дома, до самого чердака. Так началась моя самая близкая детская дружба, переросшая в романтическую привязанность.
Мне тогда было одиннадцать, Хейзл — девять. Теперь мы проводили все дни у них на чердаке. Обладая развитым воображением, мы изобретали разные игры, но главным развлечением, насколько я помню, было иллюстрирование историй, которые мы сами придумывали. Хейзл рисовала лучше, чем я, а я лучше сочинял истории.