Вас, верно, удивляет, что в деле такого рода я решился прибегнуть к людям, находившимся в заточении, но мне как раз и служит оправданием самый характер дела, которое, как вы увидите из дальнейшего, не могло бы оказаться в руках более надежных.
Ровно через неделю я обедал с маршалом де Бассомпьером, который, сев в три часа играть в карты с г-жой де Гравель, также узницей Бастилии, и добряком Дю Трамбле, комендантом тюрьмы, самым естественным образом оставил меня наедине с графом де Крамаем. Мы вышли на террасу, и там граф, многократно поблагодарив меня за доверие к нему и подтвердив свою преданность графу Суассонскому, сказал так: «Избавить нас от Кардинала может только удар шпаги или Париж. Будь я участником амьенского дела, я повел бы себя иначе, чем те, кто упустил представившийся случай, — так я, по крайней мере, полагаю. Но я участник дела парижского, и уж мы не оплошаем. Я все обдумал, и вот что я добавил к нашему плану». С этими словами он вложил мне в руку исписанный с двух сторон клочок бумаги; смысл записки сводился к следующему: граф говорил с маршалом де Витри, который выразил совершенную готовность служить графу Суассонскому; они вдвоем берутся завладеть Бастилией, гарнизон которой всецело им предан, и отвечают также за Арсенал; выступят они после первого же сражения, выигранного Графом, с условием, если я прежде смогу доказать им то, в чем заверял графа де Крамая, а именно, что их поддержит достаточное число офицеров парижской милиции 57. В записке содержалось также множество подробных соображений о том, как начать предприятие, и даже множество советов касательно действий графа Суассонского. Более всего восхитило меня то, с какой легкостью эти господа могли бы исполнить свой план. Само собой разумеется, я должен был хорошо знать внутренние порядки Бастилии (а они были мне известны благодаря моим постоянным сношениям с узниками), чтобы поверить, что дело можно исполнить, — недаром мне пришло в голову его предложить. Но, признаюсь вам, прочитав план графа де [25] Крамая, который был человеком весьма опытным и весьма разумным, я просто остолбенел от изумления, ибо убедился, что узники распоряжаются Бастилией с той же свободой, с какой мог бы действовать в крепости самый полновластный ее хозяин.
Поскольку обстоятельствам необычайным принадлежит всегда значительная роль в народных революциях 58, я рассудил, что данное обстоятельство, необычайное в высшей степени, произведет великолепное действие в городе, едва только оно станет известно; а поскольку ничто так не воодушевляет и не подкрепляет мятеж, как осмеяние тех, против кого он обращен, я полагал, что нам будет нетрудно представить в смешном свете поведение министра, способного допустить, чтобы узники могли, так сказать, обрушить на него собственные оковы. Я не стал терять времени: я открылся покойному г-ну д'Этампу, президенту Большого совета 59, и г-ну Л'Экюйе, теперешнему старейшине Счетной палаты 60, — оба командовали отрядами городской милиции и пользовались влиянием среди горожан; я нашел их расположенными именно так, как говорил мне граф Суассонский, то есть горячо преданными его делу и убежденными, что поднять возмущение не только возможно, но даже и легко. Обратите внимание, что люди эти, дарований весьма посредственных, даже в своей отрасли, были притом едва ли не самые миролюбивые во всем королевстве. Но бывает пламень, который охватывает все: важно вовремя распознать его и воспользоваться подходящей минутой.
Граф приказал мне не открываться в Париже никому, кроме этих двух лиц. Я собственной волей присовокупил к ним еще двоих: одним из них был помощник генерального прокурора Пармантье, другим — аудитор Счетной палаты Л'Эпине. Пармантье был капитаном городской милиции квартала Сент-Эсташ, в который входит улица де Прувель, важная благодаря соседству рынка. Л'Эпине в качестве лейтенанта милиции командовал ротой также по соседству с рынком со стороны Монмартра и пользовался там гораздо большим влиянием, нежели капитан, бывший его зятем. Пармантье, благодаря уму своему и храбрости, более чем кто-либо другой из людей мне известных пригодный для великого дела, заверил меня, что почти наверное может рассчитывать на Бригалье, советника Палаты косвенных сборов 61 и капитана городской милиции своего квартала, обладавшего большой властью в народе. Но добавил при этом, что его не следует ни во что посвящать, ибо он вертопрах и не способен хранить тайну.
Граф Суассонский через одного из своих секретарей, Дюно, уж не помню под каким предлогом передал мне двенадцать тысяч экю. Я отнес их своей тетке Меньеле, объяснив ей, что сумма эта была перед смертью вручена мне одним из моих друзей, с тем чтобы я употребил ее на вспоможение бедным, которые не просят милостыни; поскольку я на Евангелии поклялся, что сам раздам эти деньги, я в большом затруднений, ибо не знаю нуждающихся, и прошу ее мне помочь. Тетка была в восторге, она объявила, что с охотой исполнит мою просьбу, но, поскольку я [26] обещал сам принять участие в раздаче денег, я должен непременно при этом присутствовать, чтобы в точности исполнить данное мною слово и самому приучиться к делам благотворительности. Этого-то я и добивался, желая, чтобы меня узнали все парижские бедняки. Делая вид, что уступаю настояниям тетки, я каждый день обходил с ней все предместья и все чердаки. Я часто видел у нее хорошо одетых, а иногда даже известных людей, которые приходили к ней за тайной милостыней. Добрая женщина почти не упускала случая сказать им: «Молите Бога за моего племянника, это его угодно было Господу избрать орудием сего доброго дела». Судите сами, какую любовь это снискало мне среди людей, которым принадлежит, без сомнения, самая великая роль в народных возмущениях. Богатые участвуют в них лишь поневоле, нищие приносят более вреда, нежели пользы, потому что из страха перед грабежом к ним относятся с опаской. Более всего значат в революциях люди, которые находятся в обстоятельствах достаточно стесненных, чтобы желать перемен общественных, но которые в то же время не настолько бедны, чтобы открыто просить подаяния. Три или четыре месяца подряд я с великим усердием делал все, чтобы меня узнали люди такого сорта, и не было в их семьях ребенка, какого я не одарил бы какой-нибудь безделицей — я знал по именам всех Нанон и Бабе. Вуаль тетушки моей, которая всю свою жизнь отдавала благотворительности, покрывала все. Я даже ударился в благочестие и ходил на собрания в Сен-Лазар 62.
Оба моих седанских корреспондента, Варикарвиль и Борегар, время от времени уведомляли меня, что намерения у Графа самые твердые и с той поры, как он принял решение, он более не колеблется. Помню, например, Варикарвиль написал мне однажды, что мы с ним когда-то жестоко заблуждались на счет Графа и доказательство налицо: ныне приходится его сдерживать, он проявляет даже излишнюю горячность в совещаниях с посланцами Империи и Испании 63. Благоволите заметить, что оба эти двора, которые осаждали Графа настоятельными уговорами, покуда он колебался, едва он выказал решимость, стали его обуздывать, ибо флегматичность, свойственная испанскому климату, именуя себя осторожностью, роковым образом действует на политику Австрийского дома. Но тут, вообразите, Граф, три месяца подряд державшийся с неколебимой твердостью, едва враги согласились на то, чего он от них требовал, вдруг круто переменился. Такова участь нерешительности — всего более сомнений одолевает ее к развязке.
Об этом повороте меня уведомил Варикарвиль, приславший ко мне нарочного. Той же ночью я выехал в Седан и прибыл туда часом позже Анктовиля, официального посланца герцога де Лонгвиля, зятя графа Суассонского. Тот привез условия соглашения, заманчивые, но коварные. Совместными усилиями мы старались им противоборствовать. Те, кто неизменно оставались приверженцами Графа, с жаром напомнили ему все, что он думал и говорил с той поры, как исполнился решимости объявить войну. Сент-Ибар, который от его имени вел переговоры в Брюсселе, [27] упирал на его обязательства, обещания, настояния, я напоминал о шагах, предпринятых мной в Париже, о слове, данном маршалу де Витри и графу де Крамаю, о тайне, доверенной двум лицам по его приказанию и четырем другим с его одобрения ради его интересов. Почва была благодатная, и с той поры, как мы заручились сторонниками, не оставляла сомнений в успехе. В конце концов мы его убедили или, лучше сказать, одержали над ним верх после четырехдневного препирательства. Анктовиль был отослан назад с весьма резким ответом. Герцог де Гиз, который бежал вместе с Графом и горячо желал войны, отправился в Льеж объявить набор солдат. Сент-Ибар возвратился в Брюссель, чтобы заключить там соглашение; Варикарвиль на перекладных отправился в Вену, а я вернулся в Париж, где позабыл упомянуть заговорщикам о нерешительности нашего вождя. Впоследствии еще появлялись некоторые облачка, но уже легкие; зная, что с испанской стороны все готово, я в последний раз выехал в Седан, чтобы обеспечить последние предосторожности.