Великая Княгиня Елизавета жила только для своей дочери. Огорчения, испытанные ею недавно, заставили ее считать преимуществом уединение, в котором она находилась. Она видела только лиц, которых оставили у Великого Князя, и некоторых фрейлин.
Толстая все более и более отдавалась увлечению. Я прекратила гулять с ней по утрам, чтобы не присутствовать при встречах с Уайтвортом. Я сказала ей, что не могу поощрять ее слабость; она плакала, не отвечала ничего, и мои возражения не приводили ни к чему, кроме нервных припадков. В ее доме жила француженка, бывшая гувернанткой умершей дочери Толстой. Это была настоящая мегера, к которой Толстой питал совершенно особую нежность и уважение. Эта ужасная женщина постоянно устраивала сцены графине Толстой, часто жаловавшейся на нее мужу, но последний не обращал никакого внимания на слова жены. Наконец, доведенная до крайности, она объявила ему, что она решилась уехать из дому, если он не прогонит Терезу. Это происходило во время завтрака, и граф разгорячился до того, что взял нож, находившийся на столе, и бросился за женой. Дочь, которой было тогда десять лет, бросилась на колени и-схватила отца за ноги. Графиня растерялась, позвонила, и таким образом сделала камердинера свидетелем этой сцены. Она убежала и направилась ко мне. Ее бледное расстроенное лицо меня страшно испугало. Она сказала мне, что решилась уехать к своей матери в Берлин, что ничто в свете не может заставить ее жить под одной кровлей с мужем. Я успокоила ее, насколько могла, и умоляла ее не торопиться, потому что все насильственные меры с ее стороны неизменно упадут на ее же голову. Я предлагала ей все перенести и, насколько возможно, скрыть, что происходило в ее сердце.
Она осталась у меня. Граф пришел к обеду. Он был мрачен и смущен. Я не подавала виду, что знаю про утреннюю сцену, и обходилась с ним, как всегда.
Я захворала. Толстая, Тарант и м-ль Блом находились около меня. Толстая предложила читать новый роман. Мы согласились. При первой же нежной сцене она расплакалась и ушла в соседнюю комнату. М-ль Блом последовала за ней. И так как они не возвращались, я пошла посмотреть, что с ними случилось. Я увидала, как м-ль Блом со сложенными руками умоляла Толстую сказать мне все. Она взяла меня за руку и сказала:
— Я приду завтра рано утром.
Я пожала ей руку от всего сердца.
Действительно, в десять часов утра на другой день она вошла ко мне в комнату; заперев дверь на ключ, она бросилась на колени передо мной и, проливая поток слез, призналась мне в тяжелом чувстве, с которым она не могла больше бороться, тем более что поведение ее мужа оправдывало ее.
— Вы осудите меня, я уверена в этом, — прибавила она, — я заслужила ваше порицание, потому что я проявила недоверие к вам и не послушалась ваших советов.
Я отвечала ей, обнимая ее от всего сердца, и заклинала ее вырвать из своего сердца причину многих неприятностей и раскаяния в будущем. Я указала ей на то, что, как бы возмутительно ни было поведение ее мужа, оно не должно оказывать влияния на уважение, которое у нее должно быть к самой себе.
Она успокоилась, и довольная улыбка появилась на ее красивом лице. Никогда я не забуду этой минуты победы над ее бедным сердцем. Мне казалось, что я не выдержу этой тихой и нежной радости.
Я просила ее позволить мне написать Уайтворту, сказав ему, что она призналась мне в своих чувствах, что я считаю его крайне виновным и не могу ни уважать его, ни принимать его у себя. Он прислал мне такой пошлый ответ, что даже Толстая не могла удержаться от смеха. Немного спустя граф Толстой перестал бывать у нас, потому что мой муж оставил придворную должность, но, чтобы замаскировать низость этого поступка, он выставил меня причиною этого разрыва, повсюду рассказывая, что я поощряла увлечение его жены и хотела похитить ее у него. Толстая получила ответ от матери на свою просьбу о разрешении приехать к ней, та одобряла ее проект. Она попросила меня обратиться к Ростопчину, чтобы он выхлопотал позволение Государя. Я отказалась от поручения, совершенно не желая вмешиваться в подобного рода ссору. Она обратилась к своему брату и к племяннику барона Блома. Последний был особенно хорошо знаком с мадам Шевалье, любовницей Кутай-сова, актрисой, о которой я упоминала выше. Барятинский получил от опекуна своей матери бриллиантовое кольцо стоимостью в 6000 рублей и подарил его Шевалье, чтобы заинтересовать ее в просьбе графини Толстой. Все устроилось по ее желанию, к моему очень большому сожалению.
Разрешение уехать было ей дано, и это доставило графу Толстому верный повод обвинять меня. Мне оставалось только хранить молчание. Слишком унизительно оправдываться, тем более когда ни в чем не можешь себя упрекнуть. Я не могла ничего сказать в свое оправдание, не выдав чувства графини Толстой. Это одно уже могло заставить меня молчать. Время ее отъезда приближалось, как вдруг лорд Уайтворт был отозван своим двором. Эта новость причинила мне сильное беспокойство. Я умоляла графиню отказаться от путешествия или, по крайней мере, отложить его на несколько месяцев, так как оно имело вид условленной встречи с лордом Уайтвортом, Но ничто не могло поколебать ее решения. Она, казалось, дорожила им больше жизни и уехала в апреле месяце. Г-жа де Тарант жила у меня. Она выписала из Англии графа де Круссоль, младшего сына ее сестры. Государь назначил молодого человека флигель-адъютантом и обходился с ним с добротой и мягкостью, необыкновенной в характере этого монарха. У графа де Круссоль, в то время как он находился в Гатчине при его Величестве, сделался нарыв в груди. Тетка перевезла его в город, чтобы лучше ухаживать за ним, и уступила ему свое помещение.
Великая Княгиня Елизавета иногда принимала поздно вечером графиню Шувалову, более из внимания к ней, чем для своего удовольствия. Но скоро она имела случай узнать заслуживающий уважения характер госпожи Пален и ее преданность интересам Великой Княгини, на что последняя и не могла не ответить тем же. После того как она проводила эрцгерцогиню в Вену, она поспешила возвратиться в Петербург и занять при дворе Великой Княгини Елизаветы должность, с обязанностями которой она едва успела ознакомиться.
При приближении весны Великому Князю Михаилу, младшему сыну Государя, привили оспу; был установлен порядок в подобных случаях увозить из дворца детей Императорской семьи, у кого еще не была оспа, и было предписано Великой Княгине Елизавете расстаться с дочерью, которую собирались поместить на шесть недель в Мраморный дворец. Великая Княгиня находила невозможным подчиниться этому приказанию. Отнять у нее ребенка значило отнять у нее все ее счастье. Она поделилась своим горем с г-жой Пален, а та, сама мать и нежная мать многочисленного семейства, приняла в этом самое живейшее участие.
— А почему бы вам, — сказала она Великой Княгине, — не отправиться вместе с дочерью в Мраморный дворец? На вашем месте я заявила бы, что никто не может разлучить меня с моим ребенком, и попросила бы позволения у Государя поселиться на это время в Мраморном дворце.
Великая Княгиня, зная неумолимое отношение Государыни ко всему, что касалось этикета, и не рассчитывая особенно на ее снисходительность, не решалась обратиться с просьбой, не имевшей до сих пор примера в летописях двора. Но, поощряемая и поддерживаемая г-жой Пален, она попробовала сделать попытку, которую сочли экстравагантностью. Императрица, после долгого сопротивления, уступила настоятельным доводам г-жи Пален, говорившей гораздо смелее Великой Княгини, и обещала передать об этом Государю, прибавляя, что он, наверно, откажет в такой неразумной просьбе. Напротив, Государь очень легко согласился. Г-жа Пален торжествовала и наслаждалась счастьем Великой Княгини, которая с этого времени привязалась к ней и сохранила неизгладимое воспоминание об оказанной ей услуге.