Мы уселись, моя подруга и я, чтобы любоваться этим зрелищем. Они поместились в углу, напротив нас. Шептались и жестикулировали. Г-жа Висконти принимала то нежный вид, то веселый. Все обещало нам развязку, достойную этих чувствительных приготовлений. Вошел Бертье; г-жа Висконти приняла вид жертвы; хозяйка дома и герцогиня, обе говорили ему что-то на ухо с бесподобной горячностью. Бертье постепенно приближался. Его красавица смотрела на него с томным видом. Мы сидели в первых местах, любуясь этим забавным спектаклем.
Устраивали примирение, которое было очень нетрудно произвести.
Мы с нетерпением ждали обеда в надежде, что он сильно внесет какое-нибудь разнообразие в эти любовные упражнения, но нам предстояло ничего не упустить.
За обедом мы были вместе, я и Кушелева, а наши мужья против нас, и мы упорно смотрели друг на друга. Мы красноречиво молчали; примирившиеся пожимали друг другу руки, так сильно, что на лице дамы по временам проскальзывала гримаса. Герцогиня и г-жа Дивова были преисполнены радости, что удалось произвести это трогательное единение.
После обеда поставили кофе на маленький столик. Бертье взялся разливать его. Но я не пила кофе и выскользнула в дверь. Г-жа Кушелева поспешила за мной. Мы вместе сели в мою карету.
— Поедемте, — сказала она мне, — к вам или ко мне. Я задыхаюсь! Где мы были?
— В зараженном месте, — отвечала я. — Нам нужно будет надушиться, когда мы вернемся.
Мы дали себе обещание не принимать больше приглашения на такой обед.
Нигде я не видала такой бедности, как в Париже. Ничто не может сравниться с нищетой этих несчастных. Г-жа де Барши однажды, пообедав у меня, предложила мне навестить больную женщину, жившую на пятом этаже в доме недалеко от меня. Я с удовольствием согласилась. Мы поднялись очень высоко, подошли к двери в конце длинного коридора и, открыв ее, мы увидели бедную м-ль Легран, когда-то знаменитую белошвейку, а теперь шестидесятилетнюю старуху, у которой с одной стороны рука и нога чрезмерно распухли, другая же сторона вся высохла. Она сидела перед большим холодным камином, смотрела на пустой горшок и громко молилась Богу.
Мы остановились, чтобы послушать ее. Она не видела нас и продолжала:
— Боже, долгое ли время я останусь без помощи? Нет, Господи, это невозможно. Моя нищета и смирение известны Тебе. Ты не дашь мне погибнуть и спасешь меня от голода и жажды, которые меня мучат.
Я подошла к ней и положила несколько луидоров ей на колени.
— Вот награда за веру и смирение, — сказала я.
Она смотрела на меня, не будучи в состоянии говорить. Ее потухшие глаза наполнились слезами. Она пожала мою руку, собрав небольшие силы, оставшиеся у нее.
Вид нищеты пробуждает душу. Он научает познавать муки действительных лишений. Испытывая преходящую неприятность, нездоровье, я вспоминаю м-ль Легран и многих других, единственный кров которых — небо, а жилище — жалкие обломки. Я никогда не забуду этих женщин, покрытых лохмотьями, с полумертвым ребенком в руках; в их пристальных взглядах, казалось, мелькало опасение, что больше не блеснет для них луч надежды. Я часто останавливалась на улице, подавая им милостыню. У меня были две причины: первая — утолить страдание, и вторая состояла в словах, которыми я сопровождала милостыню: «Молитесь за Елизавету». Я чувствовала необходимость присоединять эту мысль ко всему, что я испытывала в области чистого и теплого религиозного чувства. Это было единственной местью преданного сердца.
Отправившись за г-жой де Тарант, находившейся у г-жи де Бомон, я дожидалась ее в карете у ворот. Какая-то женщина, с видом самой ужасной нищеты, подошла ко мне и сказала умирающим голосом:
— Подайте мне, добрая госпожа, ради Бога и Св. Девы! — И она показала мне свои изуродованные руки.
Я вынула шесть франков и дала ей. Она вскрикнула и лишилась чувств. Мои слуги принесли ей воды и привели ее в сознание. Я спросила у нее, что было причиной ее обморока.
— Много лет я не видала в своих руках столько денег, — отвечала она. — Я не ела два дня. Я побегу к матери, которая умирает с голоду.
Однажды после обеда мне доложили о приходе графа де Сегюр, о котором я упоминала выше. Я приняла его довольно холодно. Он старался не растеряться и говорил мне о своем житье в Петербурге как о самом счастливом времени его жизни.
— Произошло много тяжелых событий с тех пор, как я вас не видал. Я очень страдал, но у вас также была своя эпоха террора.
— О какой эпохе террора говорите вы? — спросила я.
. — Царствование Павла...
— Ваше сравнение так же неуместно, как и неприлично. Можно ли сравнивать законного монарха, благородного и великодушного, с преступным деспотом Робеспьером, атаманом разбойников?
— Но после такого славного счастливого царствования, каким было царствование Екатерины II, вы должны были страдать из простого сравнения.
— Мне не надо защищать свои чувства благодарности и восхищения к покойной Императрице, но я должна отдать справедливость доблести ее сына и не могу сравнивать его со злодеями, которым повинуются некоторые из французов. Мне очень приятно видеть, что вы отдаете должное памяти покойной Императрицы. Вы были бы тем больше неблагодарны и виновны, если бы вы забыли милости, оказанные ею вам.
Де Сегюр изменился в лице. Он был послан Директорией в Вену и там написал памфлет против Императрицы. Он мог предполагать, что я знакома с этим произведением, по крайней мере по слухам. Последние слова сократили его визит, и он долгое время не пытался возобновить свои посещения. Он боялся также встретиться с г-жой де Тарант, как преступление страшится совести. У меня было доказательство. Я поехала однажды утром с г-жой де Тарант к одной ее знакомой англичанке. Она просила меня подождать в карете. Сегюр, проходя мимо, узнал меня и подошел поговорить. Через минуту он спросил меня, кого я дожидаюсь.
— Г-жу де Тарант, — отвечала я. — Она сейчас выйдет.
— Прощайте, графиня! И он побежал дальше.
Г-жа де Тарант познакомила меня с герцогиней де Леон, делавшей приемы, отличавшиеся избранным обществом, посещавшим их, несмотря на то, что муж ее был сенатором и эта должность вводила его в круг лиц новой знати. В их прекрасных салонах собиралось только старинное дворянство. Но Талейран бывал там. Он играл с банкирами в «красное и черное».
Я с удовольствием рассматривала его, и мы долгое время смотрели друг на друга, как фарфоровые собачки. Его взгляд, подозрительный и хитрый, отличается плутовским и испытывающим выражением; его синеватые трясущиеся руки внушают отвращение; в общем, у него преступный вид. Я вспоминаю, как великолепно ответила ему г-жа де Режкур, о чем мне рассказала г-жа де Рур в отеле Караман.