Г-жа де Режкур была в свите Елизаветы, сестры Людовика XVI, и получила от этой принцессы состояние и положение. По одному важному делу ей надо было обратиться к Талейрану, который назначил ей день и час аудиенции.
Она немного опоздала.
— Я недоволен, что вы опоздали, — сказал ей Талейран, — я не могу долго разговаривать с вами. Но где же вы были?
— У обедни.
— Сегодня? У обедни?
Был будничный день. Г-жа де Режкур с почтительным видом поклонилась и сказала:
— Да, монсеньор.
Не надо забывать, что Талейран раньше был епископом. Он понял тонкий намек и поторопился покончить дело, чтобы не выслушать еще чего-нибудь подобного.
Г-жа де Режкур обладала большим остроумием. Принцесса Елизавета подарила ей однажды кольцо из своих волос со своими инициалами: Н. Р. Е.
— Вы знаете, что это означает? — спросила она.
— Да, принцесса: Heureuse par edle (Счастлива ею).
В характере принцессы Елизаветы с самой ранней юности были задатки всех добродетелей. К самой трогательной доброте у нее присоединялась энергия, которая должна была со временем окрепнуть. Король, ее брат, всегда на Новый год дарил ей разные драгоценности. Она поручила г-же де Полиньяк попросить его Величество вместо драгоценностей дарить ей их стоимость деньгами. Сама она не могла решиться обратиться с этой просьбой, находя этот вопрос слишком щекотливым. Король согласился на ее желание. Принцесса скопила порядочную сумму и употребила ее на устройство г-жи де Режкур.
В другом случае г-жа д'Омаль, также из свиты принцессы, попала в немилость и была отослана от двора. Принцесса Елизавета, такая робкая, когда дело касалось ее самой, на этот раз отправилась к Королю и просила его позволить ей по-прежнему видеться с г-жой д'Омаль, утверждая, что она не знает за ней вины и что, несмотря на уважение, с которым она должна относиться к приказам Его Величества, она не находит справедливым лишать своего доверия и милости особу, от которой она ничего не видела, кроме знаков преданности. Король нашел ее доводы вполне правильными и разрешил ей поступать, как она хочет. Принцессе Елизавете было тогда только пятнадцать лет.
Тело этой принцессы, с таким ангельским характером, погребено в саду Муссо (Монсо), принадлежавшем во время моего пребывания в Париже Камбасересу.
Однажды в отеле Шаро я встретила графа Ко-бенцль, австрийского посланника. Он приехал приглашать на большой бал в посольстве — я также была приглашена — и предупредил нас, что там будет присутствовать как новая, так и старинная.аристократия. Мы согласились, но потом, когда он ухал, мы рассчитали, что бал будет как раз двадцатого января, в годовщину смерти Людовика XVI. Это стало известным всему Сен-Жерменскому предместью, и посланник получил извинительные письма, объяснявшие причину отказа. Граф Кобенцль был так тронут этим единодушным движением, что отложил бал на четыре дня, хотя приглашения всему начальству уже были разосланы. Этот поступок заставил нас принять его приглашение.
Я отправилась на бал вместе со своими друзьями. Выйдя из кареты, мы были встречены всеми чинами посольства. Каждый из этих господ предложил одной из нас руку, и процессией провели нас в гостиную посольства. Там кавалеры оставили нас, сделав глубокий поклон, на что мы отвечали тем же. Посланник завладел нами и ввел нас в бальный зал. Посредине стояла скамья, оставляя свободный проход вокруг нее. Довольно много места было для танцев, и музыка была расположена амфитеатром у одной из стен зала. Знаменитый скрипач, неф Жюльен, управлял оркестром. Тамбурин и флейта аккомпанировали ему. На некотором расстоянии человек отбивал такт и кричал фигуры кадрили.
Мы сели на скамью, и бал начался. Г-жа Моро, красивая, скромная и грациозная, вызывала всеобщее одобрение. Ее муж, одетый простым гражданином, пожирал ее глазами. Ансамбль и точность танца доведены в Париже до смешного совершенства. Зрелище меня очень забавляло, в особенности оттого, что я находилась в кругу своих друзей.
Разговаривая с Жюстиной де Турцель, я вдруг почувствовала, что ко мне прислонилось что-то очень мягкое. Я обернулась и увидала женщину в летах, причесанную и одетую с претензией на моду. На ней было черное бархатное платье и большое количество бриллиантов. Она толкала меня своим животом, точно стул, и кричала:
— Ах, г-жа президентша! Г-жа сенаторша там в углу! Как она прекрасна! Вчера я была у нее. Как она благовоспитанна! Ну, поглядите же, как она на меня приятно смотрит!
И она кланялась, сложив губы сердечком и выпучив глаза. Я спросила у одного знакомого этих дам, господина, который знал всех присутствующих, кто была эта странная особа.
— Это г-жа Николь, — ответил он. — Два года тому назад она держала гостиницу, а теперь ее муж назначен президентом.
— А эта молодая женщина, которая довольно недурно танцует?
— Это г-жа Мишель, ее муж был знаменитым убийцей во время террора. Теперь он стал сенатором по протекции Камбасереса.
Между необычайными лицами особенно выделялась г-жа Люкчезина, жена прусского посланника. Она была высокого роста, брюнетка, с простым видом. У нее грубые черты лица и манеры пошлые и резкие. Ее ресницы накрашены черным, жилки на висках подведены голубой краской, на щеки положен румянец, и все лицо наштукатурено, как у статуи. Хотя г-жа Люкчезина была в возрасте, она танцевала без удержу. По мере того как ей становилось жарко, краски на ее лице расплывались, и к концу вечера она была похожа на размазанную палитру. Она обожала семью Бонапарта, и слезы, которые текли из ее глаз, когда она смотрела на кого-нибудь из них, растворяли черную краску ее ресниц и придавали взгляду испуганное выражение, а расплывшиеся от жара брови накладывали на ее лицо отпечаток мрачной скорби.
Я успела вдосталь налюбоваться на нее после ужина. Она танцевала гопсер с Ланским, моим соотечественником, который для потехи постарался растрясти ее как следует. Она дышала, как лошадь после крутого подъема, и сдерживала дыхание из непостижимого уважения к г-же Мюрат, сестре первого консула. По той же причине она сидела не иначе как на краешке стула. Это стеснение во всей ее фигуре придавало ей шутовской вид принцессы из пародии. Холодное выражение свежего лица г-жи Мюрат еще более усиливало впечатление от этой странной маски.
Приглашать к ужину явились расшитые золотом метрдотели, каждый с длинной палкой, на конце которой был транспарант с номером. Было столько транспарантов, сколько сервировано столов. На каждом транспаранте стояло крупными буквами: Ужин подан. Мы были приглашены к столу номер один, предназначенному для аристократии прежней Франции. Зал был очень обширен; наш стол находился посредине, окруженный другими, и мы как бы царили над остальным обществом. Генералы, сенаторы, все власти прохаживались вокруг нас.