ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ 1803 — 1804
Мы возвратились в Париж к концу октября. Я с удовольствием увидалась с моими хорошими знакомыми. Около того же времени граф Марков возвратился с минеральных вод. Бонапарт пригласил его к обеду и напал на него по поводу одного эмигранта, которого он считал подозрительным, а Россия приняла его. Эта выходка была только предлогом для разрыва с нами. Война была необходима для его проектов. Граф Марков отвечал с благородством и с достоинством поддержал этот повод к ссоре. Он известил об этом наш двор, и Император вместо ответа прислал ему ленту Андрея Первозванного.
Марков, недовольный первым консулом, старался сблизиться с роялистами. Наконец, он одобрил мое поведение в Париже. Я с сожалением видела, что мне придется уехать из Франции гораздо скорее, чем я это думала сделать, и мне было тягостно отказаться от существования счастливого и отвечающего моим убеждениям. Мои наслаждения были действительны, и в них не было ничего призрачного. После всех мучительных огорчений, изранивших мое сердце, спокойствие, которое я вновь обрела, было мне еще дороже.
Я часто получала известия от графини Толстой, которая иногда сообщала мне об Императрице Елизавете. Вдали сильнее чувствуешь любовь к родине. Я с жадностью узнавала, что происходило у нас. Министерство переменилось в Петербурге. Должность генерал-прокурора, соединявшая в себе все части управления гражданского и внутреннего, была разделена между многими департаментами, наподобие Франции. Каждый департамент имел отдельного министра. Граф Александр Воронцов был назначен канцлером, князь Адам Чарторижский — первым членом Коллегии иностранных дел.
Эти новшества огорчили хороших русских людей. Они бы/in опасны. Надо сохранять неприкосновенным характер правления, когда он упрочен опытом и привычкой.
В мое отсутствие у г-жи Толстой родился сын, и здоровье ее очень расстроилось.
Вторая зима, проведенная мною в Париже, была еще приятнее, чем первая. Мои избранные знакомства превратились в настоящие дружеские связи. Мои убеждения и образ жизни приобрели мне доверие тех, кого я наиболее уважала. Я по правде могу сказать, что в Париже была обеспокоена только двумя сильными ураганами, которые снесли много труб и причинили несколько несчастных случаев.
На следующий день после одного из этих ураганов ко мне приехали провести вечер г-жа де Люксембург, а также три сестры Караман и их старший брат. Говорили, что небо прогневалось и что, может быть, это было предвестником конца света. Г-жа де Люксембург с живостью воскликнула:
— Надеюсь, что нет; мои вещи еще не уложены! Караман ответил:
— Ну, наши недолго уложить; наше семейство — походная труппа.
Мы много смеялись над его признанием; ураганы были забыты, и вечер прошел самым веселым образом.
Я была в Сент-Рош, чтобы послушать пропоЁедь аббата де Булонь. Он говорил об истине. Внимая ему, мне казалось, что я слушаю энергичное красноречие Боссюэта. Ораторское искусство аббата де Булонь достигает большой степени совершенства. Он умеет внушать страх и в то же время растрогать. У него прекрасный голос, звучный и густой, верная интонация и благородное лицо. Внимание аудитории было замечательным, а церковь была полна народа. Несколько франтиков, явившихся в церковь с нахальством фрондеров, в течение проповеди оставались неподвижными на своих местах и ушли по окончании со смущенным видом. Выходя из церкви, я встретила троих из них.
— Надо сознаться, — сказал один, — что урок силен, но хорош. Надо будет прийти послушать еще.
Я слышала также два похвальных слова, произнесенных аббатом де Булонь. Первое — святому Августину — очень красиво, но я была более растрогана вторым — святому Винценту де Полю, учредителю ордена сестер милосердия. Я отправилась слушать его в Аббей-о-Буа вместе с семьей Турцель. Мы поместились на хорах, так что особенно хорошо могли видеть оратора. Все сестры сидели против кафедры. Их однообразный костюм, черное платье, косынка и белый чепец выделяли их изо всех слушателей. Их головы были опущены, слезы признательности и чувствительности текли по их лицу. Слушатели были в сильном умилении.
Нельзя противиться очевидности. Эти уважаемые монахини, преданные человечеству, с совершенным самозабвением подтверждали правдивые слова красноречивой проповеди оратора. Это зрелище должно было устранить сомнения в самом извращенном уме. Как прекрасен этот институт милосердия! Революция только на некоторое время рассеяла его членов. Когда я уезжала из Парижа, около десяти тысяч сестер уже собрались опять. Религии мы обязаны этими чудесами. Достаточно верить в истину, чтобы забыть самого себя.
Второй сын г-жи де Караман устроил небольшой приют для бедных детей. Он предложил мне пойти осмотреть его. Я увидала дом из четырех комнат. В одной комнате маленькие мальчики учились читать, писать и катехизису, и уроками руководила пожилая монахиня. В другой комнате маленькие девочки учились тому же, их учила молодая, восемнадцатилетняя монахиня, прекрасная, как ангел. Ее лицо и молодость поразили нас.
— Как могли вы с таким мужеством пожертвовать собою в таких молодых летах? — спросила я. — Быть может, какое-нибудь горе или непредвиденные обстоятельства подвинули вас на эту жертву?
— Простите, сударыня, — отвечала она. — Я решилась на это только по своему желанию. Я принадлежу к богатой семье из Лангедока и всегда стремилась посвятить себя служению людям. Нас четыре сестры; мать не нуждается в моих заботах, она согласилась на мою просьбу, и я не раскаиваюсь в этом.
Она сказала нам эти слова с трогательным видом, и в ее прекрасных глазах появилось ласковое выражение, когда она заметила, с каким участием мы слушали ее. Ее красивые черные волосы едва были видны из-под головного убора, белизна которого не уступила бы никакому блеску. Ее щеки разрумянились во время разговора, и добродетель, казалось, еще более увеличивала ее красоту. Время разрушит свежесть молодости, но чистота души по-прежнему будет отражаться в чертах лица, оживлять выражение и делать его привлекательнее, чем красота.
Весной мои прогулки возобновились. Я отправилась в Сен-Жермен с семьей Турцель. Г-н де Беарн озаботился устройством обеда и распорядился поставить стол на прелестной лужайке. До обеда мы гуляли в знаменитом лесу. Мы видели дворец и площадь, возвышающуюся над Парижем и его окрестностями. Я вспоминала Людовика XIII, такого слабого и прекрасного, и его слишком известного министра. В лесу я была удивлена, увидев на многих деревьях вырезанную надпись: «Да здравствует король!» Это проявление верности, написанное крупными буквами, глубоко нас заинтересовало. Ураганы пощадили эти простые документы много лучше, чем тщеславные изъявления гордости. Надписи вырезаны на буках очень высоко. Чтобы сделать их, надо было карабкаться, очень рискуя. Когда поступками руководит глубокое чувство души, они приобретают сверхчеловеческую силу, опасность теряется из виду. Потребность выразить свое чувство так же необходима, как дыхание.