Сам Кундухов высказал эту мысль совершенно ясно. Объясняя причины своего “невольного перехода” в Турцию, он писал, что в составе России горцев ничего хорошего не ожидало, “кроме нищеты и обращения в христианство”. “Безотрадно окинув взглядом будущность” своей родины, Кундухов счел ее “невыносимо гадкой и душной”. Поскольку такая перспектива представлялась ему гибельной, он решил найти для горцев новое отечество, и его выбор, “как мусульманина”, остановился на Турции. Свою готовность возглавить переселение и разделить будущее кавказских эмигрантов за границей Кундухов считал самопожертвованием во имя народа, как, впрочем, и некоторые его сослуживцы.
Однако в мотивах, склонивших генерала к столь драматическому решению, был и элемент соблазна. Хотя он признавал, что Турция – это лишь “меньшее зло”, и допускал возможность встретить нужду на новом месте, все же чувствуется некое благоговение перед “землей обетованной”. Кундухов надеялся, что “при труде” переселенцы “не будут иметь ни в чем недостатка”, а для людей с “умственными способностями” откроется “дорога к высшим государственным должностям”.14 Ради этого, с его точки зрения, стоило “безукоризненно слиться сердцем и душой с османлы (турками. – В. Д.)” и делить с ними “скорбь и радость”. Кундухов не исключал, что в будущем ему удастся вернуться на Кавказ с “правильно устроенными” турецко-мухаджирскими войсками и освободить его от России.
Вместе с тем, нельзя сказать, что на свой трудный шаг Кундухов решился без сомнений и внутренних терзаний. Тому доказательство – сам факт создания мемуаров, их общее настроение, каждая их страница и даже те строчки, которые, казалось, написаны очень уверенной рукой. Последние, быть может, нагляднее всего выдают “гамлетовский синдром”. Особенно показателен один пронзительный (кто-то, возможно, назовет его патетическим и пошловатым) эпизод, приводимый в воспоминаниях. Когда Кундухов сообщил своему сыну о намерении переселиться в Турцию, тот со слезами благодарности бросился к отцу в объятия. Желая знать о причине такой бурной реакции, Кундухов спросил: “Чем же ты напуган здесь (в России. – В. Д.)? Ведь ты сын генерала, достаточно пользуешься выгодами жизни и неотъемлемыми правами русского дворянина”. Последовал ответ: “Ах, отец, разве при всех личных выгодах своих могу я быть счастливым в среде несчастных, близких сердцу родных и народа”. Эта сцена говорит о многом: Кундухов проверяет на самом близком человеке правильность своего выбора и ищет для себя дополнительное моральное оправдание.
А оправдываться, вообще говоря, было за что, и перед собой и перед другими. И Кундухов это чувствовал. Горцев ждали на чужбине не райские кущи, а лишения, голод, болезни. Многие погибли, так и не добравшись до отведенных им мест проживания. Турки не собирались играть в благотворительность. Они связывали с переселенцами совершенно определенные военно-политические и экономические планы: их руками предполагалось подавлять национально-освободительное движение в Оттоманской империи и осваивать почти безлюдные и малоплодородные пространства Анатолии. Ни о каких, даже символических формах этно-государственной автономии для эмигрантов не могло быть и речи. Им не оставили иного выбора, кроме как “слиться с османлы”.
Но самого Кундухова турки приняли с распростертыми объятиями. Для них он был бесценным приобретением. Он получил титул паши, звание ферика, эквивалентное генеральскому, высокие должности, со всеми вытекавшими отсюда благами и возможностями. Влияние и авторитет Кундухова позволили сделать блестящую карьеру его сыну, ставшему министром иностранных дел Турции.
Мы далеки от намерения подозревать Кундухова в заведомо эгоистических, материальных расчетах, хотя бы потому, что он был вовсе не такой одномерной личностью, чтобы удовольствоваться этим. Однако факт остается фактом – участь “эмигранта” Кундухова и его семьи не идет ни в какое сравнение с драматической судьбой тех, кого он повел за собой. Если говорить о его социально-служебном статусе, престиже, благосостоянии и видах на карьеру, то он ничем не пожертвовал и ровным счетом ничего не потерял, а возможно, и приобрел. Выходило, что Кундухов, покинувший Россию из нежелания устраивать собственное счастье на несчастье ближних, прибыл в Турцию только за тем, чтобы реально – пусть и невольно – воплотить в жизнь этот аморальный принцип.
Грустная перспектива предстать перед судом потомков в таком нравственном облике, очевидно, угнетала Кундухова. К этому, вероятно, примешивалась досада на себя за ошибочный прогноз относительно будущего народов Кавказа. В течение четверти века после окончания Кавказской войны он имел не один случай убедиться, что оставшиеся на родине горцы не погибли и не стали русскими (Кундухов не видел ничего промежуточного между двумя крайностями в их грядущей судьбе: либо остаться под властью России и неминуемо превратиться в русских, либо бежать в Турцию и “слиться с османлы”). Ему, уже примерявшему лавры Ноя, было в каком-то смысле обидно лишиться их.