По прибытии в Брест все бросились на вокзале всякие сувенирчики покупать, чтобы последние советские деньги на что-то потратить, я вдруг вспомнил о собачьем билете. Дай, думаю, на всякий случай билет ей куплю до Вены, все равно надо все деньги израсходовать. И на последние копейки приобрел ей в кассе собачий билет.
Когда мы после таможенного досмотра вернулись со всеми вещами в вагон, то опер-проводник, пропустив туда мое семейство и багаж, перед собачьим и моим носами вдруг захлопнул железную дверь, заявив через окошко, что впустит меня только без собаки. Собаку, мол, он не имеет права брать, поскольку у нее билет не в порядке.
Хотя это явилось для меня и моего семейства полной неожиданностью, я не был застигнут врасплох, а предъявил славному чекисту купленный мною билет. Однако тот его не принял, сказав, что этот билет, мол, его не касается, его касается лишь тот, который я ему сдал при посадке в Москве...
Между тем прозвучал второй звонок, поезд вот-вот должен был отправляться, а мы с собакой остались на перроне одни - не считая пограничников, стоявших цепью вдоль поезда с примкнутыми к винтовкам штыками.
В вагоне началась словесная баталия между моими женщинами, требовавшими впустить нас, и опером, которого прикрывал с тыла второй проводник, но наша преданная Рона Каровна могла поддержать своих лишь бешеным лаем.
Я настолько вышел из себя, что первый раз в жизни стал ругаться матом в присутствии семейства. К нам подбежали офицер-пограничник и еще какой-то гражданский.
- Товарищ капитан, прикажите проводнику впустить меня с собакой в вагон! Я отказываюсь ехать без собаки, я буду жаловаться в ООН! - закричал я.
Но капитан, видимо, не имел такой власти над "проводником". Штатский же оказался поляком, начальником этого поезда "Брест - Варшава", к которому теперь был прицеплен наш вагон, следующий до Вены. Я обратился к нему как к представителю иностранного государства, но он сказал, что советские вагоны ему не подчиняются и их экстерриториальность никто не имеет права нарушать...
Тут прозвенел третий звонок.
- Водка будет? Бегите за мной! - сказал поляк.
Я с собакой помчался за ним, и мы буквально на ходу успели вскочить в багажный вагон. Если бы не он, я бы с ней остался в Бресте без всяких документов и без копейки денег - кроме лишь собачьего билета. А семейство мое уехало бы в Вену.
Кстати, жена и дочки поначалу даже не знали, что мы находимся в поезде и едем в багажном вагоне. Они продолжали баталию со славным чекистом, угрожая обратиться к мировому общественному мнению (на что оперу, разумеется, было абсолютно начхать!), пока через польских пограничников не получили мою записку с просьбой передать бутылку коньяка для моего спасителя.
Очередная неприятность произошла по прибытии в Варшаву, где выяснилось, что багажный вагон отцепляется и до Братиславы поезд будет следовать без него. Мы с собакой поспешили к советскому вагону, в котором томилось мое семейство, но опер был начеку и снова успел захлопнуть дверь перед моим носом.
Дело свелось к шумной дискуссии, в ходе которой славный чекист, конечно, обозвал меня "жидовской мордой", я его - "жандармской мордой" и "полицаем", а собака еще похлеще облаяла. У вагона собралась целая толпа, явно мне сочувствовавшая. На шум подошел польский милиционер.
- Ничего ты не добьешься, этот проводник из КГБ, он здесь главнее любого нашего министра! - сказал он мне по-русски, когда я потребовал от польской власти водворить меня с собакой на наши законные места.
В конце концов поезд тронулся, и мне опять пришлось бежать за каким-то человеком, случайно оказавшимся чехом, - советский вагон теперь прицепили к чешскому поезду. Он посадил нас с собакой в отдельное купе спального вагона, в котором мы и доехали до Вены.
Конечно, спать я уже не мог после всех этих злоключений. Перефразируя Лермонтова, сказавшего почти полтора века тому назад: "Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ, и вы, мундиры голубые, и ты, послушный им народ..." - я сочинил такое:
Прощай, советская Россия,
Страна сияющих высот,
И вы, фуражки голубые,
И ты, послушный им народ...
У границы с Чехословакией в наше купе постучали польские пограничники и потребовали у меня документы. Я устроил им демарш, заявив, что документы мои находятся в советском вагоне, но меня туда не пускают, что я разлучен с семьей и голодаю и что я буду жаловаться на польские власти, которые не принимают мер. (Мои домашние рассказывали, что какие-то военные приходили к ним и успокаивали: мол, я и собака прекрасно устроены, всем довольны. Просили потерпеть, скоро будем вместе.)