Так я и поступил.
От Жорки я пытался держаться подальше, но он сам прилип словно банный лист. Все он обо мне хотел знать, прямо в душу лез: что почем в Москве, кто мой папа, сколько этажей будет во Дворце Советов, где мой папа работает и сколько получает и т. д. и т. п.
Ко всему прочему он набился мне в напарники - есть из одного котелка. Отказать мне ему было как-то неудобно: все-таки сирота, "сын полка"...
Капитан Скопцов, конечно же, мою тактику разгадал. Если в шахматах мы с ним были на равных, то в игре, в которую он меня старался втянуть, он был гроссмейстером, а я - полным пижоном. Он все предвидел на двадцать ходов вперед.
- Если мои задания не будешь выполнять, загремишь в стрелковую роту. В "наркомзем" пойдешь, прямым ходом на удобрения для колхозных полей! - начал он меня шаховать. - Я дармоедов не собираюсь держать в придурках, на передовую пошлю. Рыбка ищет, где поглубже, а человек - где получше. Сделай вывод, если ты человек...
Но "Рыбка ищет" опять со мной промахнулся, он имел дело не с обычным придурком, с которым его доктрина срабатывала без осечки, а с придурком-идеалистом. Я готов был работать не за страх, а за совесть, если бы в роте действительно были настоящие вражеские шпионы и предатели, а он хотел превратить меня в легавого, как это называлось в нашем дворе...
Капитан Скопцов не отправил меня на передовую по соображениям шахматной этики: счет нашего матча был в мою пользу, и он считал своим долгом отыграться.
Моя жизнь была поставлена на шахматную доску, и, естественно, я за нее упорно боролся. Противник превосходил меня в комбинационной игре, а я его - в позиционной и дебютной теории. На мое счастье, он упорно предлагал хорошо известный мне вариант сицилианской партии и поэтому не имел успеха. Для него это, видимо, имело принципиальный характер - перед отправкой в "наркомзем" разложить меня именно в сицилианской партии. После нашего турнира мне эта сицилианская так осточертела, что я вообще забросил шахматы.
А тем временем комсорг полка лейтенант Кузин назначил меня комсоргом роты вместо выбывшего по ранению сержанта Утиашвили.
- Кто же нам должен помогать, если не партийно-комсомольский актив? - спросил меня особист, поставив мне "мат" своим вопросом.
Итак, перехожу к теме, которая покажет меня читателю не с лучшей стороны. Возможно, некоторые с презрением отвернутся или даже станут бросать в меня камнями, но я хочу поглядеть, как они сами повели бы себя на моем месте. Если выкладывать все начистоту, то скажу, что еще до того, как капитан Скопцов подцепил меня на крючок со "шпионом", я уже выполнил задание старшего лейтенанта Зяблика (Немого). Он был оперуполномоченным по тылам и хозяйственной части, а сам капитан Скопцов занимался спецподразделениями: разведчиками, саперами, связистами, артиллеристами и т. п. В каждом стрелковом батальоне тоже был свой опер. Таким образом, обоз относился к Немому, и он у нас время от времени появлялся.
Когда я смотрю бесконечные телевизионные серии, я иной раз мысленно представляю, какой фурор произвела бы зловещая фигура нашего обозного опера, появись он на мировом телеэкране! Я имею в виду не его мрачную внешность. В этом увальне с медвежьей походкой ни один человек не заподозрил бы поистине дьявольской хитрости.
Итак, звали его Немым, но в том, что он все-таки немного говорит, я убедился вскоре после того, как был назначен пасти ишаков. Он ко мне подошел и, постояв, наверное, целый час молча, наконец произнес: "Ешак - он и есть ешак" и ушел, но затем вернулся и спросил: "Говорят, они тебя слухают?"
Не подозревая подвоха, я постарался продемонстрировать свои способности в области дрессировки. Он опять ушел и снова вернулся.
- Чтобы орали, им можешь приказать? - спросил он.
Я ответил, что смогу, это, мол, не так уж сложно, и рассказал ему про уголок Дурова в Москве, куда меня няня часто водила в детстве.
Опять Немой ушел и снова вернулся.
- А ну покажь. Пущай орут! - приказал он.
Я начал подражать ишачиному крику, пытаясь спровоцировать Хунхуза на ответ. Хунхуз в стаде был запевалой, но тут даже своим единственным ухом не повел.
Наверно, раз десять Немой уходил и возвращался туда-сюда, я уже сам был не рад, что расхвастался ему, будто могу заставить ишаков кричать. Он вцепился в меня медвежьей хваткой и стал допытываться: где я был при исполнении государственного гимна, когда заорали ишаки? Мог ли кто-либо другой из обоза приказать им это сделать в злонамеренных целях? Поскольку я пел в хоре, мое алиби было несомненным.