Но дело-то обстояло как раз наоборот, о чем свидетельствовала ротная ведомость учета личного состава и боевых потерь (так называемая книга "наркомзема" и "наркомздрава"), согласно которой бывалые вояки, только что выписанные из "наркомздрава", тотчас же возвращались обратно. Такое даже правило у придурков было заведено: в первый день боя с нетерпением поджидали они, когда старшины и писари вернутся с передовой: водку мы получали на все 60 человек, то есть 6 литров, из расчета по 100 граммов на душу. К нашему приезду на передовой оказывалось от силы человек 25, остальных как ветром сдувало при первых же выстрелах, и они гурьбой устремлялись в "наркомздрав" с легкими пулевыми ранениями в конечностях.
Таким образом, излишек водки составлял у нас литра три с половиной! Конечно же, мы его обратно на склад не сдавали.
В последующие дни излишек составлял максимум пол-литра, и мы - старшина, я и ездовой - по-братски его распивали. Так что учет боевых потерь велся по двойной "бухгалтерии" - и по ведомости, и по водке.
Но почему все-таки основное пополнение уходило в "наркомздрав" в первые же минуты боя? Оттого, что в эти минуты происходили наижарчайшие схватки? Честно говоря, не совсем так. Однажды на формировке я случайно подслушал, как два наших солдата - Иван Нечипоренко и Федя Мерзляков - тайком уговаривались.
- Ваня, значит, как в бой вступим, ты зараз мне в руку, а я те в ногу.
- Постой, Федь, - возражал другой, - ежели я сперва те в руку, как же ты с одной руки-то стрелять будешь? Заместо ноги в башку мне угодишь!
- Вань, прошлый раз-то как у нас было? Ты мне в ногу, я те в руку, а теперь давай поменяемся. Чтобы по-честному.
- Тогда ты первый должон в меня стрельнуть.
- Значит, зараз, я те в ногу, а опосля ты мне в руку...
На том они, видно, и поладили.
После этого я понял, почему именно в самом начале боя столько народу в "наркомздрав" улетучивается. По мере того как война подходила к концу, система "ты мне в ногу, я те в руку" распространялась все больше. Это можно было определить по бидону, в котором водки оставалось все больше и больше. Естественно, и пьянка в тылах возрастала.
О потерях личного состава на третьем фронте расскажу на примере саперной роты, где я пробыл больше времени, чем в стрелковой.
Разумеется, без женской темы в солдатских разговорах никогда не обходилось, но с практикой обстояло хуже.
Не зря саперы называли себя "каторжниками войны". А малокалорийное питание тоже сердечным похождениям не способствовало.
- Жив будешь, но бабу не захочешь! - любил говорить повар Колька, разливая по котелкам баланду.
Но, вопреки всему, саперная рота была достойно представлена на третьем фронте. Нашу честь поддерживала сборная команда, за которую вся рота болела, радовалась ее победам и глубоко переживала неудачи.
Капитаном команды по праву считался Мильт, самый многоопытный бабник, каким и полагалось быть донскому казаку, да к тому же еще станичному милиционеру. Мильт хвалился, что у самого начальника райотдела молодую жену отбил!
Центральным нападающим единогласно был признан Бес, на счету которого числилось больше всего побед, за ним тянулись молодые сержанты и командир второго взвода лейтенант Григорьян со своей бородой, смахивающий на ассирийского царя Навуходоносора.
Командир роты играл больше роль судьи, поскольку он в похождениях не участвовал и всегда жил солидно, имея персональную ППЖ.
Читатель, конечно, догадывается, что я относился к разряду болельщиков, причем не особо искушенных, прямо надо сказать: мой первый роман со студенткой Любой в городе Горьком, оборвавшийся из-за неожиданной отправки на фронт, дальше совместного посещения кино зайти не успел.
Правда, у меня оказалась ее фотокарточка - Люба попросила срисовать ее портрет - с полустертыми словами на обратной стороне: "Каво люблю, тому дарю" (подозреваю, что эта дарственная надпись предназначалась не для меня). Тем не менее Любина фотокарточка в роте имела потрясающий успех, и мне даже завидовали - мол, у такого очкарика-недотепы какая девушка красивая!
Даже наша ротная ППЖ Нюрочка о моем выборе отзывалась одобрительно. Романтическую любовь она считала делом святым и со всей решительностью защищала меня от подковырок.
Нюрочка была в роте санинструктором, так сказать, представителем "наркомздрава", и по совместительству являлась также объектом коллективных атак нашей команды.
Вообще-то у нас в полку придурочных донжуанов было хоть отбавляй, но она ими не особенно тяготилась: ведь еще до армии она работала по самой древнейшей профессии на Краснодарском вокзале и тайны из этого не делала. Ее груди, бедра и ягодицы, по всеобщему свидетельству очевидцев, были покрыты искуснейшей татуировкой. Например, на одной половине эпинштейна (так изысканно называл эту часть ее тела Мильт) была изображена кошка, а на другой - мышка. По словам тех же очевидцев, когда Нюрочка ходила, кошка догоняла мышку, как живая!