Умер дед Петя только в 1963 году, но все эти 18 лет после ранения и войны он не выбирался из хаты дальше завалинки — погреться на солнышке. Все! Как хозяин и добытчик дед Петя кончился. Он непрестанно курил свой самосад, надсадно и надрывно кашляя, ел жидкую кашку и слушал радио — тарелку, как в фильмах про войну. Родина платила ему какие-то несусветные гроши как инвалиду войны, а бабка по-прежнему так и не работала, ухаживая за тремя подросшими детьми, за новорожденным Сашкой и дедом-инвалидом. Где ж ей еще на работу ходить?!
Спасал их всех приусадебный огород, тяжелый изнурительный труд и плата за угол от двух квартирантов — студентов из местного техникума. Жили не сказать, что бедно, а просто в нужде. Впрочем, как и весь советский народ, несмотря на космические корабли, бороздящие околоземное пространство. Доппаёк в скудный семейный бюджет вносили козы: молоком (молоко брали даже врачи из соседнего туберкулёзного санатория и, видимо, неспроста) и шерстью. У бабки была настоящая древняя прялка, и она виртуозно ею владела, суча из комка козьей шерсти нити для последующего вязания спицами шерстяных шарфов, носков, жилетов, в основном, тоже на продажу, ну, и безусловного снабжения теплыми вещами всей многочисленной родни. Дед иногда на заказ плёл рыболовные сети для местных браконьеров — сложные трехстенные сети и вентиря (морды) с «крыльями». Дед и дядька Сашка (Сашка — потому, что мы с ним были как приятели, несмотря на разницу в возрасте) хвастались, что в их речушке Усманка водились даже сомы, но когда мы с ним пошли на речку типа искупаться, то там по воде плавали огромные вонючие белые хлопья — как куски пенопласта. Это заработал какой-то комбинат, и рыба вместе с рекой кончилась.
После смерти деда бабке была назначена пенсия по потере кормильца (так это называлось) — в первые годы это было целых … 7 (семь) рублей! В начале 70-х состоялся скачок до 23 рублей, а к 1980-м аж до 28-ми. На эти деньги ни жить, ни помереть невозможно в принципе, но жизнь и Советская власть приучили бабку (и миллионы ей подобных) героически преодолевать временные трудности.
Помню, сидим едим молочную тюрю (это когда в чашку с молоком накрошат хлеба и черпают ложками) — я с белым хлебом, а дед с бабкой с черным. Я спрашиваю, а что вы, мол, с черным-то, ведь с белым вкуснее? А дед отвечает, что они так привыкли с детства и белый хлеб им не нужен. Я только когда вырос расшифровал этот эпизод: они экономили лишний пятачок, чтоб мне внучку-малолетке кусок послаще достался. Боже мой! Ну, и времена были — инвалид войны хлеба белого не видел… Дежурными блюдами у моих дедов были летом окрошка из своего, естественно, кваса с мятой и с яйцами от своих курей, а зимой (да, впрочем, постоянно) тот самый кулеш или «сливная каша» как ее называла бабка: это пшено с картошкой и поджарка — лук с морковкой на сале. Ну, и чесночок. Мне и студентам-квартирантам (им, естественно, за свой счет) полагался лакомый десерт: тогда был в продаже натуральный какао-порошок «Золотой ярлык» (51 копейка пачка), который разбодяживали с сахаром и заваривали кипятком — получался горячий шоколад не хуже, чем в бистро на Монмартре. Основой питания квартирантов-студентов как раз и были бабкин кулеш и яичница от её же курей, но, подозреваю, что за отдельную доплату.
При этом у дедов моих не было ничего, что можно было бы отнести к достатку: никаких ковров-хрусталей, шуб-тулупов, новомодных холодильников-радиол, украшений, выходных туфель и костюмов. Бабка говорила, что всё нажитое до 1941 года, в том числе и золотишко, ушло в войну в обмен на еду. Значит, у кого-то она тогда была в избытке?
Дед спал на железном топчане в большой кухне, там же стоял стол с простыми табуретками и еще две солдатские койки для квартирантов. Печь у дедов была русская, шикарная, но в каком-то усеченном формате: сверху было пространство где можно поваляться, но внутри печи не было места для помывки (в русской печи мылись как в бане) и, стало быть, мылись они всю жизнь в каком-нибудь корыте, бань в округе не было, да и дед не дополз бы до них, еле передвигаясь на своих костылях.
Их взрослые сыновья к тому времени давно жили в Воронеже и периодически приезжали к своим старикам помочь с дровами и углём и по огороду. Между прочим, они все вместе в 50-е годы умудрились на месте старой саманной халупы (избы) отстроить и отделать своими силами вполне приличный деревянный дом, в который я потом и приезжал погостить. В новом доме было аж две комнаты, где бабка и я размещались в горнице на кроватях с перинами и кружевами — это, наверное, была у неё единственная ценность. А еще с каждого угла строго взирали на происходящее лики святых и угодников — бабка была ужасно богомольная и соблюдала все православные обряды. Хотя мои родители и запрещали ей приобщать меня к церкви, я поневоле со временем начал различать кто есть кто на этих ее картинах, какой рукой надо креститься и как разжигать лампадку.