Еще страница впечатлений позади…[108]
Из земли бьет водяной столб в четыре этажа высотой.
Он похож на гейзер из учебника географии.
У него слегка сернистый запах…
И это еще сильнее напоминает нам свежие, пахнущие типографской краской учебники в те дни, когда они еще интересны, в тот первый вечер, когда листаешь только что купленную книгу не как нудную духовную пищу, а как… библиофил.
В такие вечера учебники, особенно географические, выбрасывают в жизнь как бы векселя впечатлений, которые когда-нибудь будут подлежать оплате. Всем известная картинка почтовой кареты, проезжающей через ворота, прорубленные сквозь ствол гигантского дерева, будет мучить память, пока не удастся самому проехать через такую гигантскую прорубленную секвойю в американских лесных заповедниках.
Так было со мной.
Интересно, что порода деревьев «секвойя» названа в честь индейского вождя Секойя, а отдельные древесные гиганты носят фамилии большей частью в честь генералов гражданской войны, хотя среди них было больше «дубов».
Самая крупная секвойя носит имя генерала Шермана, сжегшего в свое время Атланту.
Столб воды, бьющий из земли, до известной степени помогает избавиться от idйe fixe[110], неотвязно связанной с другой картинкой, изображающей гейзеры Йеллоустонского парка.
Может быть, этот фонтан оказался виновником, почему я в Йеллоустон не поехал, а удовлетворился парком Иосемите.
… В самом фонтане днем преломляются лучи солнца.
А вечером он горит в лучах разноцветных прожекторов.
Бьет он перед зданием курзала. Вокруг него мечутся орды растерянных людей.
Почему-то это лето, последнее перед окончанием реального училища, я живу не с папенькой на Рижском взморье, а с маменькой в Старой Руссе.
Фонтан бьет перед курзалом Старой Руссы.
А люди мечутся в истерике, потому что это — июль месяц 1914 года и только что объявлена война.
В галереях курзала рыдают, бросаясь друг другу в объятия, посторонние люди.
В креслах на колесах навзрыд плачет прикрытый клетчатым пледом полковник в черных очках, сняв фуражку и обнажив убогую растительность на голове…
Так же кидались люди друг к другу три года спустя, когда по Петрограду внезапно пронеслась весть о том, что убит Распутин[111].
Он незримо присутствовал в семнадцатом году в каждом доме, под каждой черепной коробкой, [был] темой каждой сплетни.
Только «Вечерняя биржевка» успела втиснуть строку о его убийстве — и то только в перечень заголовков содержания номера.
Номер был мгновенно конфискован.
И я горжусь, имея где-то один экземпляр, чудом попавший мне в руки в тот памятный день.
… Но сейчас паники, конечно, больше. И вокзал уже забит до отказа людьми.
Из Руссы невозможно выехать поездом.
Кто-то надоумил ехать пароходом через озеро Ильмень по Волхову, там — поездом от Тихвина.
Это лето принесло мне три сильных впечатления.
До объявления войны в разгар июльской жары я видел крестный ход в престольный праздник у вновь открывшейся церковки в Старой Руссе.
Живые впечатления от него легли в основу крестного хода в «Старом и новом».
Вторым значительным событием была моя первая в жизни «литературная встреча» — встреча с Анной Григорьевной Достоевской[112].
Но самое сильное было — trip[113].
Белые церковки, сгрудившиеся, как святые в белых стихарях на древних иконах, где они почти сливаются воедино.
Война заставила сказочно прекрасно проплыть по древнейшему куску нашей страны.
В остальном война меня в тот год тронула мало.
В течение этого последнего учебного года мы несколько раз ходили на манифестации.
Кричали до хрипоты.
Носили портреты царя и факелы, которые копотью забивали ноздри.
Папенька надел военную форму и генеральские погоны…
А весной следующего года я пережил первую эвакуацию — выезд чиновных семейств из города Риги.
Это совпало с переездом в Питер для поступления в институт[114].
И от папеньки я естественно и безболезненно, да еще на казенном транспорте, переехал к маменьке.
Но это все на год позже. А сейчас…
Путь пароходом из Старой Руссы в Ильмень. «Мраморное море» вечером.
Белая колоколенка далеко на другом берегу — белым маяком.
Медленно Волховом проплываем мимо залитого луною Новгорода. Бесчисленные ослепительно белые церкви в неподвижности ночи. Беззвучно скользим мимо.