Стою, и глазам своим не верю; тут тебе и минареты, и кавасы, и Золотой Рог, и Клод Фаррер и шербет, а дверь обита клеёнкой, точь-в-точь, как было у нас на Западе, когда папенька ещё не горел; стою и гадаю: пройдёт или не пройдёт? и от удивительной клеёнки оправиться не могу, и так на пальцах, и этак, и всё решиться не могу, ибо как-никак, а бывшая персона, большая.
Правда, по бедности по подписному листу существует, от лиры до лиры под прошлое, но всё-таки титулованная личность, в Симбирской губернии пять его имений революция целый месяц жгла, обратив в инвентарь казны, а я насчёт девочек в возрасте, приблизительно, от 9 до 14, и ни в коем случае больше, ибо больше нет уже доверия к девственности в виду развратности, и без различия национальности и без всякого антисемитизма, даже, наоборот, предпочтительнее евреечки.
Продолжаю стоять и всё гадаю, и пальцы сходятся и самое простое будто дело, если хорошенько подумать — средняя пропорция между конторой и пансиончиком… спрос вызывает предложение… политическая экономия… дивная связь с поставщиками… полная гарантия тайны, передаётся дело, как бывало у нас в «Московском Листке» объявление петитом: «Продается за выездом хозяина мастерская на полном ходу», а я всё стою и гадаю, хотя всё в исправности и нужна только фирма, требуется звучная фамилия без подозрения на предмет полиции.
— Есть, — как говорит без разрешения на то Мишель, эта морская свинья, за всю свою жизнь один раз на море побывавшая, губившая меня не однажды и ныне собирающаяся окончательно загубить меня своей слабостью к Анне Матвеевне, коей не терпится влезть в буржуазный уклад жизни из подвального помещения в первый этаж, рядом с управляющим делами.
А когда в седьмой раз твёрдо сошлись указательные пальцы обеих рук при полном закрытии глаз, толкнул я клеёнчатую дверь, вошёл, и вижу, что князь-то в кресле, ноги его закутаны пледом, а перед ним блюдечко с клюквой.
Клянусь вам, достоуважаемый Корней Аристархович, клянусь прахом моей мамочки и лгать Вам не намерен, ибо собираюсь я изложить Вам мемуары своей жизни в подлинном виде без усушки и утечки, что с клюквой, и вижу клюкву своими глазами, и волнуюсь, и не могу от неё взор отвести, и не могу никак понять: шербет, салям-алейкум, Клод Фаррер, человек, который убил — и вдруг клюква, откуда? — и чувствую: холодком тянет от блюдечка, таким настоящим, нашим, русским предзимним холодком.
И, от чуда такого потеряв почву под ногами, думаю: Господи ты боже, въехал же я! Как тут начнёшь такому человеку — да возле клюквы, да о девочках? Об агентуре прелюбодеяния такому человеку?
Но жить-то, жить-то надо, ведь выпить русскому человеку тоже надо после этого проклятого арабского кофе, где питья-то с наперсток, а сажи да дряни всякой напихано с полфунта, и ведь без того, чтобы перехватить съедобного, не просуществовать даже наипрезреннейшему человеку, даже такому, у кого на лице веснушки в чехарду играют, — и вот начинаю:
— Так и так… Направил меня к вам Кавукьянц, — путаюсь, но продолжаю, спотыкаюсь, по логически развиваю свою мысль, а он резко рвёт мою ткань вслух высказываемых мыслей:
— Что? Кто вас послал? Кавукьянц? Не может быть. Я работаю с Агорьянцем. Кавукьянц это должен знать, я вчера троечку доставил Агорьянцу. Я больше не могу. И прошу меня избавить от армянской конкуренции, — да как вскочит, да как пледом замахнётся: — Знаю я вашу веснущатую морду. Вчера во сне недаром видел. Вон, сыщик, вон! — и блюдечко на пол, и клюква на пол, а я всех девочек отдал бы за одну ягодку.
И не удержался, чтоб не поднять обожаемую ягодку, а князь как завизжит:
— Не смей меня хватать за ноги. Серж, Серж, сюда!
И вот следует глава в порядке очереди.
Моё расставание с князем Куртовским
Подобно бешеному наскоку непобедимой Красной Армии, выскочил упомянутый Серж наружу, настиг меня и. потрудившись надо мной не больше двух минут, с разрешения князя истерзав мою личность до кровоиспускания, выкинув сперва в переднюю, а затем дальше, клеёнчатой дверью прищемив мне ногу, вследствие чего сия замаскированная дверь обрушилась на меня двойной тяжестью, подобно ныне двери Алёши Кавуна, ибо дверь означенного певца из народа мною не заслужена, и был сей Алёша Кавун, до женитьбы своей истинным народным человеком, но, в Тифлисе приобретя в подруги жизни грузинскую девицу знатного происхождения, народу изменил и, как мне известно, даже заказал себе визитные карточки, причём каждый день делает маникюр.
А когда вот вышвырнули меня за дверь русского ресторана в Берлине за невзнос платы, и самого этого проклятого борща я и переварить не успел, сказал я себе окончательно и навсегда: довольно, не желаю и не хочу я больше никаких дверей, ибо есть я сын своего отечества, и другая дверь мне нужна — вот так щелочкой приоткрыть её, в щелочку заглянуть и в щелочку проскользнуть.
Ибо… да потому, что надо в финале напрямик сказать, я очень устал, я могу искренне сказать, что безмерно устал, катастрофически устал, и нет на мне живого места, и если я, отвернувшись в сторону, дабы не разрыдаться, разверну свои обмотки — вы увидите сплошные раны, выражение о каковых есть, конечно, выражение фигуральное, но оно полно значения, ибо есть речи, значение которых… но есть речи, за которые в Гепеу по головке не погладят. Но ведь я, ведь я совершенно безвредное существо и напрасно, не по заслугам, наказан веснушками, неприличность коих вне моей власти, но ведь я такая сугубо штатская личность и живу я, никого не трогая, в тупичке за Собачьей площадкой, и да же слесарь Маточкин знает, на чём я сплю и чем я укрываюсь, и только напрасно пристаёт он ко мне, желая узнать губернию Мишеля, в рождении которого я отнюдь неповинен.
Я укрываюсь лохмотьями, но я не укрываюсь от законных властей, ибо не закона я боюсь, а дверей, и если в Гепеу за мной закроется дверь, то я, клянусь Вам честным словом, а оно твёрдо, как революционная воля русского социалистического народа, незамедлительно отказавшись от религиозных предрассудков, повешусь на своих обмотках. Потому я доселе лица своего не обнаруживаю, предполагая это сделать с великодушной помощью Алёши Кавуна, но так как Алёша Кавун заслонился от меня урождённой грузинской княжной, а господин Письменный погрузил меня в атмосферу чёрной клеветы, то остаётся мне только выставить себя в мемуарах, и оные мемуары препроводить Вам, дабы Вы, коему все народные произведения идут на просмотр, для чего Вы и поставлены, просмотрели и сие моё жизненное сочинение, которое и есть мои мемуары с очень интересными отдельными оглавлениями глав, и как писателя из народа спасли от препровождения в Гепеу, чего я не перенесу и о чём ставлю в окончании главу:
Последний аккорд мемуаров
Миленький, родной Корней Аристархович, христом-богом прошу, ведь страшно мне и некому за меня заступиться…
Хутор Эртелево,
Воронежской губ.
1925г.