Когда мы вернули лошадей в конюшню, мы были совершенно чужими. Абу Селим почувствовал это и не настаивал на нашей обычной чашечке кофе, который он уже приготовил. Мы пошли в город, и он проводил нас удивленным взглядом.
Душ — прекрасное лекарство, подумал я, стоя под струями горячей воды и смывая с себя пот этой кошмарной верховой прогулки. Я твердо решил не требовать от Береники объяснений по поводу такого незаслуженного оскорбления. Этот инцидент, сказал я себе, облегчит наше расставание, а возможно, даже сделает его менее болезненным. Конвой, к которому я был приписан, отбывал в Каир ранним вечером. Я вернусь к себе в квартиру к трем часам, когда Береники наверняка там не будет, выпью чаю с доктором и его женой, рассчитаюсь с ними и попрощаюсь. Я почувствовал прилив энергии и вспомнил одного из своих итальянских учителей, который на уроке истории объяснял, что римляне завоевали мир благодаря своей водной терапии. Чередуя горячую и холодную ванны, они наполнялись энергией, которой не хватает современным итальянцам, потому что они слишком редко моются. И вот в нашем классе всегда, в особенности летом, стоит запах немытых молодых тел. Вспоминая этого славного человека, я изо всех сил растерся полотенцем и рассмеялся во весь голос. Мне вдруг ужасно захотелось петь, и я начал напевать марш альпийских солдат, как я делал это, возвращаясь с озера, где удил форелей, они еще трепыхались в моем садке. Как теперь далеко это озеро с сосновым бором, и Луза, большая старая кобыла, на которой мне разрешалось ездить, и отцовский горный коттедж, где он читал Книгу Ионы в Йом Кипур, и санки в ночь перед Рождеством, и индейский вигвам, и старый граммофон, который я заводил, когда моя сестра и ее подруги танцевали с армейскими офицерами во время летних маневров. Я и не заметил, как мелодия альпийских солдат смела улыбку с моего лица и две большие слезы покатились по щекам. Я бы умер со стыда, если кто-нибудь поймал бы меня сейчас, плачущего, как ребенок. Слава Богу, я сегодня уеду, не встретившись с Береникой. Но она была здесь, поджидала меня, прислонившись к косяку двери моей комнаты и задумчиво посасывая большой палец. Ее волосы были до сих пор растрепаны, на расстегнутой блузке заметны темные пятна под мышками. «Иди сюда, — сказала она, — мы не можем расстаться таким образом».
В комнате было свежо, прохладно и тихо. Моя кровать была слишком узка для двоих, но мы слились в объятиях, как будто останемся так навсегда. Ее тело было холодным, голос — хриплым, но не от страсти, а от боли, смешанной со страхом. Она спрятала лицо у меня под мышкой и говорила тихо, словно меня не было. Это случилось, сказала Береника, в то последнее лето, которое они провели в Шварцвальде. В большой дом входили через стеклянную дверь, ведущую в холл, и из холла деревянная лестница поднималась наверх к спальням. Вошли трое мужчин, их лиц она не помнит. Потные и краснорожие, они напоминали карнавальные маски. От них пахло пивом. Одеты эти трое были в коричневые рубашки и сапоги, и один из них постоянно ударял по своему сапогу хлыстом. Фрау Луизе первой увидела их и повела себя мужественно, доктор Вильфрид же сразу потерял голову, он начал кричать, что воевал, что награжден Железным крестом первой степени, что они не имеют права входить в дом. Те захохотали, плюнули ему в лицо и выругали всеми возможными способами, а потом ударом сбили его на землю. Для матери это было чересчур, и она начала кричать и звать на помощь. Береника сбежала сверху, не заметив, что она полуодета. Это, наверное, подкинуло им идею. Двое затащили ее отца в кабинет и заперли его там. Третий схватил Беренику на глазах у ее матери. Теперь фрау Луизе замолчала. Она стояла, как статуя, широко раскрыв рот и глаза. Даже когда они швырнули ее дочь на пол, она не шевельнулась.