Он развернулся и ушёл. Маруся помедлила, проходя мимо открытых дверей реж. управления. Краем глаза увидела развалившегося в кресле режиссёра. Он рассказывал анекдот.
Вышла из театра как сомнамбула, не зная, что делать дальше. Казалось, жизнь закончилась. Рядом – Лениздат, газета «Смена», кабинет Макса. Вошла, прислонилась к двери, сказала: «Ничтожество!» Добавила: «Ты – ничтожество!»
ДОКТОР: – За что?
– Не знаю. Может, примитивно надо было сорвать на ком-то злость (нет, не злость, не знаю, срывают ли на ком-то боль, отчаяние). Может, винила в том, что не защитил, не уберёг, может, просто ничего не соображала, а может, инстинктивное чувство драматургии требовало поставить в триллере, длящемся три месяца, закономерную, кровоточащую точку.
Макс не простил. Больше никогда не разговаривали. «Смена» потихоньку выдохлась, Макс связался с АЖуРом, купил квартиру. Похоже, так и жил один. Какая неудовлетворённая страсть заставила его броситься в одиночку в опасное расследование, теперь никто не узнает. Тела не нашли.
А тогда, в 93-ем спектакль вышел с Леной в главной женской роли. Это был откровенный провал, но рецензии, как всегда, были хвалебные… Кроме одной, в которой открытым текстом автор задала вопрос: – Знает ли теперь кто-нибудь, была ли Райх действительно, талантливой актрисой, но все знают, кем она была Мейерхольду. А Лену сравнили с манекеном фирмы «Лена» – красивым и неподвижным. Кстати, фамилия рецензента Марусе больше не встречалась.
ДОКТОР: – Признайте, что в случае с этим талантливым человеком вы вели себя как расчетливая, холодная стерва, нанесли ранимому человеку неизлечимую травму…
– Я признаю. Не прощаю себя. Хотя… холодная стерва – наверное, но не расчетливая… В чём был расчёт? Да и не удерживала я его никак, он добровольно мучился. Без надежд. Без перспектив.
– Вам нравилось мучить?
– Нет. Это получалось само собой. Мучилась сама, а все близкие попадали в это поле. По принципу: – Мне больно, так раздели эту боль со мной!
– Достоевщина!
– Кое-кто называл меня Настасьей Филипповной. И Грушеньку я понимала очень глубоко. Кстати, однажды вытащила из романа её линию, получился законченный монолог на сорок минут. Но, как многие, не пригодные для творческих вечеров самостоятелные работы в ТЮЗе, эта тоже стала одноразовой.
О! Прелестный эпизод! Маруся всё время скучала без наполненного интеллектуального общения, и в какой-то момент переводчик Топоров стал её собеседником и конфедентом.
Виктор Леонидович был признанным гением (говорят, ему принадлежит лучшая трактовка Nevermoore в переводе на русский), алкоголиком и не очень считающимся с людьми человеком. Выпустив свой толстенный том воспоминаний и эссе, он навсегда рассорился с половиной бывших друзей, описав их нелицеприятно.
Но до этого было ещё далеко.
Однажды Топоров позвонил и сказал, что к нему приехал гений (впервые из уст Леонидыча прозвучало это слово) из Москвы, и они с радостью посетят Марусю.
Гений был под два метра ростом, широкоплечий, стриженный под поповича, или Аоексея Толстого. С ним была хрупкая девушка с повадками кришнаитки. Что-то напевая, она повесила Марусе на шею какие-то бумажные бусы, затем выпила из горлышка две подряд бутылки вина и стала отключаться.
Занимаясь дамой, Маруся не следила за общением двух гениев. Наконец, Топоров блаженно отключился, сидя на диване, у дамы начался эпилептический припадок, а гений литературоведения попросил вызвать такси и доставить обоих в снятую на пару дней квартиру на Английской набережной.
Бьющуюся в конвульсиях даму трудно было затащить в машину, выгрузить и поднять по широкой, достойной особняка лестнице на третий этаж. Маруся с ужасом видела, что гений тащит за ноги подругу, как разбитую куклу, наверх, а голова её бьётся о ступени. Маруся пыталась поддержать эту несчастную голову, но не успевала соразмериться с бешенной энергией гения.
Вернувшись домой, Маруся обнаружила безмятежно спящего Топорова и отсутствие на груди своей цепочки с бабушкиным крестом и Рериховским талисманом.
Жизнь продолжалась. Хайсен рос, непрерывно болел, Маруся обошла уже, казалось бы, все ветеринарные клиники, денег надо было много, а зарплата была маленькая. Но присутствие огромного пса постепенно прибавило Марусе уверенности, избавило от многих страхов, они были неразлучны, и однажды она привела его в театр, усадила в актёрском гардеробе. Тут же разразился скандал: «Такого в театре ещё не было!» – «А что мне делать, если страшно одной идти домой после спектакля?» Вскоре все привыкли, уходя из театра, говорили собаке, которая поднимала голову и внимательно слушала: «Сейчас, сейчас мама придёт!»