Ещё у бабушки на окне был огромный фикус. Она, не пьющая совсем, никогда, покупала с пенсии «маленькую», разводила её водой и поливала свой фикус (кто-то ей порекомендовал). После её смерти родители забрали фикус, стали его поливать обычной водой, он зачах за месяц. С тех пор я уверена, что ни в коем случае нельзя резко бросать пить.
Квартира была огромная, естественно, с одной кухней на всех и ванной, которой нельзя было пользоваться, потому что она была – дровяная. У меня были приятели – Витька и Сенька. Иногда мы закрывали дверь в первый парадный холл, гасили свет и играли… как же это называлось? Ну, в общем, кто в темноте кого поймает… А когда выгоняли взрослые – так славно играли во дворе, среди дивно пахнущих поленниц. В Новый год тогда было необходимо ко всем соседям зайти в гости, посмотреть, у кого лучше наряжена ёлка, съесть что-то такое, чего у тебя (в отличие от еврейской семьи) не готовят.
Мне было уже двенадцать, когда с бабушкой стало происходить что-то странное: она говорила мне: – Пошла за чем-то на кухню, открыла ящик стола, руку в него засунула… а зачем, не помню…
Их было три сестры: Прасковья, старшая, Анастасия, младшая, дожили почти до девяноста лет. И только моя Мария Васильевна умерла в 63. Я её уже старше. Орден Ленина куда-то сгинул (вернуть, что-ли, надо было родной партии), а осталась кровать (мой любимый книжный шкаф был вынесен на помойку, которая заменила поленницы дров), и мешок лоскутков: прокипячённых и тщательно выглаженных. И моя память… Они все – Ефремовы, приехали один за другим в Ленинград из Рыбинска. Там, у прадеда, работника железной дороги, был двухэтажный дом недалеко от вокзала. Детей, как водится, было много, выжили: Прасковья, Леонид, Мария и Анастасия. Отец семейства был очень верующим, мучил детей запоминанием библейских текстов, как выяснилось не так давно, мог приложить дитятю головой об печку… (Это я в смысле модных разговоров про карму). Мария вышла замуж там же в Рыбинске. Партия была очень выгодная: Мясников был не из пролетариев, а из купцов, у них был каменный дом, он закончил Рыбинскую мореходку, играл в ансамбле балалаечников, оставил огромное количество дореволюционных фотографий, не желтеющих, никому не нужных, потому что уже никто не знает, кто на них запечатлён. Но деда я всегда узнаю. Да и как не узнать «денди» в роскошном костюме и шляпе, запечатлевшим себя в городе Лондоне в 1929 году (год рождения моей матери). Дед Леонид, перевезя семью в Ленинград, довольно скоро оставил Марию, стал штурманом дальнего плаванья, затем – капитаном, любимой дочери – златовласке, привозил чемоданы продуктов и «вещей» из-за границы. Но потом, как у всех – война. Пока не знаю точно, где был дед во время войны (узнаю), но, когда мне было один-два месяца, дед был в Мурманске, он отправлялся в Ледовый поход (не тот ли «Перегон», о котором написал Конецкий, по повести которого был снят телефильм, в котором я снялась (Конецкий смотрел материал, бил себя по коленкам и кричал: да, такая, такую я написал!), и Марусю родители ему торжественно представили. А потом дед умирал от рака носоглотки (что часто бывает у моряков, надышавшихся перенасыщенным солью ветром). Ему было всего 55, Марусе – три, и она очень хорошо помнит и холм из глины с песком, и кашу с изюмом(кутью) и тошнотворный запах свинофермы, который для неё навсегда стал запахом смерти. (За Серафимовским кладбищем, действительно, существовала свиноферма, директором которой был некий Голомшток, спустя полвека ставший Марусе каким-то родственником и похороненный там же, на Серафимовсом, где её почти что – все…
Мария Васильевна осталась одна, правда в 39-году родила ещё одну девочку – Музу, и тайна рождения этого ребёнка – не обсуждаема. В начале блокады девочек (десяти и двух лет), удалось эвакуировать в Нижний Тагил, бабушка продолжала работать на РЖД бухгалтером. Ничего больше не знаю, никто, из тех наших родственников, которые всё это пережили, ничего нам не рассказывали. Знаю только, что у бабушки был орден Ленина (хотя она не была сотрудником НКВД), меня потом очень удивляло, что у бабушки – орден Ленина, как и у всего Кировского театра. Сначала была комната на улице Писарева, прямо напротив кондитерской фабрики Самойлова, и этот кондитерский запах стал главным запахом моего детства, вызывающим ещё много лет томительно-ностальгические, подсознательно-утробные ощущения. И круглые творожные сырки, и прогулки в парке, бывшем парке дворца, и первый вырванный коренной молочный зуб в поликлинике на углу Красной улицы…