ДОКТОР: … При благоприятном развитии ребёнок должен интегрировать своё восприятие двух «мам» в один образ. Использование расщепления направлено на снижение тревоги и поддержание самооценки.
– Когда мне было тринадцать, мама сказала, что это я виновата в том, что разваливается её семья. Виновата, виновата, всегда виновата…
Мама: – Вроде бы, это у меня должно было быть чувство вины… Хотя… А кто понял меня? Лёня был… ну не знаю… но всё должна была решать я, а особенно после того, как обнаружилось, что у него эпилепсия. Он, конечно, ещё пытался работать, но всё чаще и чаще возвращался домой с разбитым затылком…
– Я знаю. Я даже уже знала, что нужно расчёску вставить между челюстями, хотя, какая расчёска, если это могло произойти в трамвае, когда мы ехали за грибами…
– Не то. А я ещё была активная, весёлая… Мне было тридцать, когда кончилась моя женская жизнь из-за его болезни. Правда, меня очень любили директора овощных баз… но разве я могла позволить себе? да и негде… на грудах капусты, что ли? Противно. А пенсия у него, не закончившего диссертацию, – 57 р., а у меня – - 75. А вас – четверо, и всех надо кормить, а Лёне уже нет дела, у него «сумеречные состояния», он говорит мне: не оставляй меня одного – я в окно выброшусь, такие головные боли…
– При мне такого не было. Папа всегда был сдержан, читал все мои сочинения, дурацкие стихи, направлял… Да, пытался сделать из меня своё состоявшееся воплощение, забыв о том, что я – ДЕВОЧКА… Это ты, ты всё время говорила, что вы разведётесь, и Сашенька останется с тобой, а я уеду куда-нибудь со своим любимым папочкой… Но не это было самое страшное. Ты помнишь, я же ничему не противилась, стирала и мыла всё, что было поручено, утром просыпалась первая, чтобы никого не разбудить (У папы был такой радиоприёмник – будильник: в назначенное время включалось радио), так вот, я успевала вскочить по первому щелчку, до того, как заработает радио, сготовить себе яичницу и убежать на трамвай (45 минут до станции «Нарвская», а там ещё бежать до школы на Турбинную. И вдруг меня стало рвать… посреди урока… в трамвае… одной жёлтой пеной… Папа спросил: – Может, с ней что-то не то? – А что с ней будет, с этой здоровой кобылой? – спросила ты.
– Всё помнишь?
– Всё. Отец настоял, чтобы меня положили на обследование. Месяц в больнице, за два дома от нашего. Один только раз папа с маленьким Сашкой подошли под окна…
Месяц обследований, напротив – палата грудничков – отказников. Мы, подростки за ними, в основном, и ухаживали: меняли мокрые больничные ползунки, кормили. Кашку в рот запихиваешь, он, бедолага, выплёвывает, ты со щёк собираешь ложкой, и снова в рот запихиваешь, а как он ещё выживет? Счастье – через месяц нашли язву желудка, значит, не зря на меня тратили государственные деньги, не зря отвлекала внимание врачей…
ДОКТОР: – Стоп! Вы чувствовали себя виноватой, за то, что вас обследуют?
– Но ведь не зря же люди потратили на меня время и внимание! Язву желудка нашли!
А потом было счастье: направили на лечение в Санаторий в Железноводск прямо посреди учебного года! Да, что бы ни говорили, а детей при советской власти лечили бесплатно …
Мама отдала свои старые часы «Звёздочка», и снабдила в дорогу целой варёной курицей! Ехали в пустом вагоне-люкс с бархатными полками. Когда приехали, стоял такой густой туман, что не видно было корпусов санатория. Но… воздух! какими ароматами был напоён этот воздух! От чего? Ещё ничто не цвело – начало февраля. Стоит вспомнить этот запах, и снова: – детство, свобода, счастье полноты ощущений. Марусю сразу поместили в изолятор. Через три дня перевели в общую палату. Маруся проснулась от яркого солнца, подошла к окну и чуть не упала на спину: горы, которые были скрыты туманом, оказались так близко, что, по Марусиному ощущению, вот – вот должны были надвинуться и раздавить санаторий. Как это было прекрасно!
Сорок пять дней счастья! Уроки – так себе, чуть-чуть, (Маруся всех поразила тем, как читала отрывок из «Мцыри»). Трижды в день – поход на источник, (а если сбежать и попробовать быстро подняться на гору, – то и Казбек можно увидеть!)… минеральные ванны, грязи… вечером – маленький биллиард… И подружки, конечно. Одна, из Уфы, с ней делили тумбочку. Ей родители всё время присылали посылки с фруктами, она делилась, Маруся униженно принимала угощение.
– Вы не скучали по семье?
– Будете смеяться: Маруся скучала по Эрмитажу, по его особенному запаху… (Уже и автору понятно, что запахи играли слишком большую роль в жизни Маруси). Особый запах начинался… в туалете, внизу, рядом с гардеробом. Это было какое-то дезинфицирующее вещество, которым пользовались, видимо, только там, и он встречал всех приходящих в Музей. Дальше – воск. Тогда все паркеты ещё натирали мастикой, и каждый зал имел свой особенный запах, по которому можно было ориентироваться. Маруся по запаху ощущала приближение египетского отдела, где лежала страшная мумия. Однажды классу объявили, что все едут в Эрмитаж, но что-то там не состыковалось. На обледеневшей набережной встретились только Маруся и Наташа Мёд, которая жила на Петроградской. Девочки бросились друг другу в объятия и, как и следовало, поскользнувшись на льду, рухнули, не разжимая объятий. (Так и не разожмём, друг мой, с которым почти не видимся!) Что делать? Идти в музей! Бесплатно же! Это был год примерно 63, толпы не стояли в очереди, смотрительниц надо было долго разыскивать. Что ещё нужно было двум девочкам для счастья? – Присвоить себе дворец со всеми картинами и коллекциями, бродить по нижним античным залам, поставив задачу: выбраться самим, ни у кого ничего не спрашивать!.. И, в самом деле, спрашивать было не у кого: пустые залы с античными скульптурами, под сводами которых эхом отдаются шаги двух детей… Ну, в египетском отделе фантазия разыгралась: а вот если бы наш класс сюда ночью запустили, а мы бы вылезли из саркофагов!!! Зато со второго этажа с итальянской живописью можно было спускаться по лестницам, прихватив воображаемые юбочки, играя в принцесс, которым принадлежит Всё Это!