Цветаеву Маруся приняла безоговорочно, полностью идентифицировав себя с ней. Да и как иначе? Именно в этом возрасте так близки категоричность суждений, чувство абсолютной непохожести на других, а значит – одиночество, а значит – надрыв, а значит, трагическое восприятие действительности.
Чудом доходившие стихи Маруся переписывала от руки, ещё больше присваивая их, знала почти все наизусть и повторяла по любому поводу, если не вслух, то – про себя.
В «маленькой» (двадцатиметровой) комнате у сестёр по обоям крупно написано: «Несбыточны сны, что снятся влюблённым и безумным!», «И потому никогда не спрашивай, по ком звонит колокол!».
Маруся, никогда подобной свободы не знавшая, тут же подбила малолетнего брата оставить на обоях отпечатки ладоней и ступней. Почему-то сошло. Может, родителям было уже не до обоев.
Главное – Гуга писала стихи. Мы все были уверены, что среди нас – новая Ахматова.
Маруся помнит это уже пятьдесят лет.
Ну да. А ещё Соля и Гуся.
Как звучало в капустнике, написанном одним из самых талантливых из нашего поколения, слишком рано ушедшим Саней Рачковым:
«Гуга, Соля, Воля, Гуся… О-о-о-х Ох, здоровый коллектив!»
В белые ночи случился первый серьёзный конфликт с отцом. Причина, наверное, была… Часов в одиннадцать Маруся в слезах выбежала из дома и понеслась по набережной. На набережной человек выгуливал овчарку. Огромный пёс встал на задние лапы и вылизал Марусе лицо. От этого она разревелась ещё горше и побежала быстрее. Цель была очевидна: через стрелку Васильевского острова, мимо Эрмитажа, мимо Летнего Сада, за Литейный мост, где в огромной коммуналке в комнате с родителями жила Гуся. К ней можно было заявиться ночью: – папу она ни в грош не ставила. А мама ей во всём потакала. Гусина постель стояла за шкафом, на задней стенке которого висел потрясающий плакат: женщина с красивым лицом пристально всматривается в лицо сына, положив ему на плечи руки: – НЕ ЛГИ НИКОГДА! Этот закуток был неприкасаемым Гусиным пространством, в котором она могла принимать подруг.
Днём ходили в ТЮТ, питались батонами, ночью – у кого-то из подруг. Домой Маруся вернулась на четвёртые сутки. Отец снова начал курить.
1968 ГОД
Удивительно, но родители отпустили Марусю в ТЮТовский лагерь. Может, это было дешевле, чем где-то ещё, лагерь-то был трудовой: полдня прополки на совхозных полях, вечером – репетиции.
Коробицыно. Знать, что пик твоего счастья остался там, летом 68-го, и дальше скользить всю жизнь по наклонной вниз…
Есть ещё один тютовец, с которым знакомы больше пятидесяти лет, – Дубровский, мастер афоризмов, сказал: ТЮТ, это как небоскрёб без лифта вниз, ты поднимаешься наверх и,.. шагаешь в пустоту.
Никто лучше не мог объяснить того, что слишком многие из этого поколения 1О-го-12-го сезонов безвременно ушли.
Коробицыно. У нас уже сложился наш узкий масонский круг со своим языком, понятным только нам, со своими ритуалами: Гуга, Гуся, Маруся, и приезжающие Соля, Абраша и Колесо. Сергеич приезжал редко – поступал на ХимФак, а когда приезжал, отказывался играть в наши игры: – «Самая лучшая сказка – жизнь!» сказал он, сильно потеряв в глазах Маруси.
Это, видимо, была реакция на то, что наши символы были бесконечно упадочными, почему-то близкими Серебряному веку:
– К надгробью сказки, к белым плитам я принесу тебе из сада букет увядших маргариток, – писала пролетарская дочь Гуся.
Гуга оказалась обладательницей настоящего сокровища: сборника Аполлинэра:
«Белорунных ручьёв Ханаана
Брат – сверкающий млечный путь!».
Марусю разрывали эмоции. Много лет спустя Сазонов встретил её в кафетерии и сказал: – У меня до сих пор перед глазами стоит, как ты танцуешь в грозу на теннисном столе!
В этом танце было всё – ожидание прекрасного будущего, одиночество, невозможность выразить иначе бушующие внутри страсти, желание публичного явления.
Соля – солнышко, Колесо – «А вы знаете, что на, а вы знаете, что не, а вы знаете, что бе… – Что на небе вместо солнца скоро будет колесо?…»