…Мы, евреи — самый «аристократический» народ в мире… Наша история — это семьдесят поколений людей, умевших читать и писать; людей, увлеченно обсуждавших темы теологии, справедливости, человеческой природы, будущего человечества. В этом смысле каждый еврей — это выдающаяся личность, и самая горькая из шуток, что сыграла с нами диаспора, в том, что евреи обычно считаются людьми без роду, без племени…[41].
Жаботинский, как и многие сионисты первых поколений, был одаренным и плодовитым литератором. Он писал поэзию и прозу, переводил труды выдающихся русских авторов на иврит и великие произведения ивритской поэзии на русский. Из-под его пера вышло немало весьма значимых работ, посвященных сионизму. Надо сказать, что он был не единственным — сионистскую революцию делали люди, обладавшие писательским даром. Бен-Гурион, Вейцман, Жаботинский, впоследствии Бегин — все они были успешными авторами и любили литературу. Отчасти стимулом для них служило желание оставить после себя печатное наследие — естественное желание для представителей народа книги. Но существовало еще и стремление создать образ человека из нового, обновленного еврейского будущего. Бен-Гурион носил феску, Жаботинский — коричневые рубашки, своеобразно одевались и другие молодые израильтяне — в частности, Рабин. Все это было частью образа обновленного еврея на возрожденной родине.
В том же 1923 году, когда Жаботинский объявил о создании ревизионистского течения в сионизме и об организации молодежного движения Бейтар, он опубликовал и свою знаменитую статью «О железной стене», этот ставший сегодня классическим текст о конфликте между сионистами и арабским населением Палестины. Жаботинский признавал, что, подобно тому, как еврейский национализм стал импульсом, который невозможно погасить, точно так же и арабов нельзя будет заставить уйти с этой земли. При всем своем романтическом настрое Жаботинский, будучи реалистом, понимал, что хотя евреи в метафизическом и историческом плане имеют право считаться коренным населением, но такими же коренными жителями являются и арабы, для которых евреи всегда будут чужаками.
Каждый народ борется против колонизаторов, пока есть хоть искра надежды избавиться от колонизационной опасности. Так поступали и так будут поступать и палестинские арабы, пока есть хоть искра надежды.
Таким образом, указывал Жаботинский, надежды на возможность разрешения конфликта наивны и способны только ввести стороны в заблуждение:
…Наша колонизация или должна прекратиться, или должна продолжиться наперекор воле туземного населения. А поэтому она может продолжаться и развиваться только под защитой силы, независящей от местного населения, — железной стены, которую местное население не в силах прошибить. В этом и заключается наша арабская политика. Всё это не значит, что с палестинскими арабами немыслимо никакое соглашение. Невозможно только соглашение добровольное. Покуда есть у арабов хоть искра надежды избавиться от нас, они этой надежды не продадут ни за какие сладкие слова и ни за какие питательные бутерброды, именно потому, что они не сброд, а народ, хотя бы и отсталый, но живой.
Представляется в высшей степени важным правильно понять трезвые размышления Жаботинского о зарождающемся арабском национализме и не рассматривать их как повод для отказа от еврейских устремлений. Он отнюдь не проводил аналогию между евреями в Палестине и, скажем, англичанами в Индии. Ведь евреи в Палестине также были «коренным населением», и возвращались они на свою историческую родину. Жаботинский указывал, что это был конфликт не между коренными жителями и завоевателями, а между двумя группами коренного населения.
Британские власти хотели, чтобы в Палестине было тихо, и потому им был не нужен Жаботинский. Вот почему, когда он в 1930 году покинул Палестину для лекционного турне, ему сообщили, что в возвращении ему будет отказано. Остаток своих дней ему предстояло провести в изгнании, в диаспоре.
Вот когда Менахем Бегин, ученик выпускного класса, впервые услышал выступление Жаботинского. Зал был переполнен. Бегин, сидевший в оркестровой яме и стиснутый со всех сторон, был потрясен: «Ты сидишь там, внизу, и вдруг начинаешь ощущать, каждой клеточкой твоего тела, что ты поднимаешься, взмываешь вверх, все выше и выше… Ты становишься его единомышленником? Нет, более того. Ты принимаешь посвящение, он становится твоим идеалом, на все времена»[42]. Как сказал один из школьных друзей Бегина, с оттенком драматизма: «Жаботинский стал для него Богом»[43].
42
Menachem Begin,