Да будет легка тебе родная земля".
-- -- --
Тело Дмитрия Ивановича лежало в гробу. Вся комната завалена была цветами; приносили все еще и еще. Панихида сменялась панихидой. Приходили даже дети какого-то приюта и сами пели панихиду. Приезжал и митрополит Антоний и тоже служил сам...
Я с детьми сидела в моей комнате. Надгробное чтение и панихиды доходили до нас. Я и дети сидели вместе, подавленные ужасом без мыслей, без слов.
Кто-то постучал в дверь и сказал, что профессор Бехтерев желает с нами говорить. Выходим. Профессор, сказав несколько обычных слов сочувствия, приступил к делу. Необходимо взять мозг Дмитрия Ивановича, и он просит нас разрешить сделать это. Я растерялась, дети заплакали и даже закричали. Кто переживал такие минуты, как мы, поймет, что горе наше вылилось в такой, может быть, резкой форме. Владимир Михайлович Бехтерев подождал, потом сказал, что просит позволения снять только фотографию. Разрешили.
Профессор Бехтерев поступил так, как должен был поступить. Он взял мозг Дмитрия Ивановича.
Через год на торжественном собрании, в переполненном зале сделан был доклад о результатах работы Бехтерева и Вейнберга. В свое время подробности этого доклада были помещены во многих журналах. На экране был показан в увеличенном размере снимок с мозга.
Помню следующие слова докладчика проф. Вейнберга: "Если бы вы вошли в комнату, где собраны мозги людей, выделявшихся своей умственной деятельностью, вам бросился бы в глаза мозг Менделеева, если можно так выразиться, к_р_а_с_о_т_о_й_ формы, интенсивностью извилин".
Правое полушарие мозга по числу своих извилин нормально, но левое нет, в нем извилин больше, чем бывает обыкновенно, больше на три (кажется) завитка. Из этого можно заключить, что мозг человеческий может эволюционировать в сторону развития, расцвета. В данном случае развитие, избыток извилин соответствует гениальности. По весу, помню, проф. Вейнберг сказал, что из измеренных мозгов, мозг Дмитрия Ивановича третий, но что вес мозга не есть показатель способностей {Подробности о мозге Дмитрия Ивановича изложены на немецком языке и книжка эта издана в Вене.}.
-- -- --
В годовщину смерти Дмитрия Ивановича на могиле его собралась огромная толпа. Сделан был склеп. Тело Дмитрия Ивановича, набальзамированное, уносили на время работ в церковь. Заказывая памятник, я хотела сделать что-нибудь простое, что соответствовало бы жизни, вкусам и привычкам Дмитрия Ивановича. Я избегала украшений и даже бюста, так как они редко передают полное сходство, а если его нет, то бюст не достигает цели. Сделан был цементный склеп, несколько возвышающийся над землей. Он окружен гранитными тумбами, соединенными железными цепями. На самой могиле финляндская гранитная глыба, заканчивающаяся массивным крестом, все из цельного гранита. На отшлифованной поверхности глыбы должен был быть помещен бронзовый барельеф, а внизу надпись: "Дмитрий Иванович Менделеев, родился в 1834 году, скончался в 1907 г." и какое-нибудь изречение из его сочинений.
Каменьщики по случаю сильных морозов могли выбить только: "Дмитрий Иванович Менделеев", остальное было отложено до весны. Барельеф, заказанный скульптору Керзину, по рекомендации Беклемишева, был хотя и готов в глине, но непохож, и Керзин, обещая его переделать, увез в Париж, и больше я его не видела. Меня очень смущало, что памятник к годовщине смерти был в не совсем оконченном виде. После панихиды толпа еще не расходилась. Я тоже стояла, и вдруг слышу, кто-то из толпы говорит: "Как хорошо, что на памятнике нет ничего кроме имени -- Дмитрий Иванович Менделеев -- именно на этой могиле ничего другого и не нужно писать". Я передала это детям и некоторым друзьям Дмитрия Ивановича, и они согласились. Так и осталось.
XIV
Менделеев дома
Приступаю к трудной задаче, к характеристике Дмитрия Ивановича, к попытке выявить как можно полней его личность.
Дмитрий Иванович всегда был как будто в состоянии душевного горения. Я не видала у него никогда ни одного момента апатии. Это был постоянный поток мыслей, чувств, побуждений, который крушил на своем пути все препятствия.
Если он бодрствовал -- он горел. Устав -- он спал и таким крепким сном, какого мне не случалось видеть ни у кого и никогда. Раз как-то после долгой работы он лег днем и просил его не будить. Только что он заснул, как из книжного магазина пришли за книгами. Склад книг был в небольшой комнате рядом с той, в которой Дмитрий Иванович только что заснул. Я отказывалась дать книги из страха, что артельщики разбудят его. Узнав, в чем дело, они обещали взять книги без малейшего шума. Я согласилась и стала за ними следить. Сняв сапоги, они тихо вошли и осторожно снимали стопы книг, перевязанных веревками, говорили пантомимой, даже шепотом боялись. Им было необходимо взять хотя бы четыре-пять стоп. Я стояла, затаив дыханье. Вдруг веревка у одной стопы оборвалась, и книги со страшным грохотом упали на пол. Мы замерли. Что будет? Но в комнате Дмитрия Ивановича тишина. Потихоньку иду взглянуть. Дмитрий Иванович спокойно и крепко спит, даже не перевернулся.
В другой раз за границей в поезде он заснул. Соседом его был англичанин. В вагоне их случился пожар. Поезд остановили, тушили пожар, был шум и суета. Дмитрий Иванович все спал; проснулся, когда все было кончено. "Почему же вы меня не разбудили?" -- спросил он англичанина. -- "Да еще рано было, -- спокойно отвечал тот, -- до нашего купе еще не дошло".
Не знаю, как объяснить такой сон у исключительно нервного человека.
Необычный дух Дмитрия Ивановича выливался в необычайной форме. Вот почему многие его не понимали. Он никогда не думал о том, какое впечатление производит на других, и говорил и делал все по движению сердца и "п_о_ _с_в_о_е_м_у_ _к_р_а_й_н_е_м_у_ _р_а_з_у_м_е_н_и_ю", как он говорил.
Многие считали его характер невыносимым и тяжелым. Правда, он не любил противоречий и не терпел, чтобы перебивали его речь, потому что прерывалась связь его мыслей, которые не были порхающими мотыльками, а шли всегда из глубины его души. Он легко раздражался и кричал, но тотчас и успокаивался. Я помню, как в самое первое время моего замужества, кто-то пришел к нему по делу. Я сидела в соседней комнате за работой. Вдруг слышу раскаты громового голоса Дмитрия Ивановича. Страшно испуганная, я, бросив работу, убежала к себе и зарыла голову в подушки, чтобы ничего не слышать. Через несколько минут, со страхом освободив голову из-под подушки, услышала привычный, добродушный голос Дмитрия Ивановича. Он мирно и весело разговаривал с тем же посетителем.
Потом я, как и все его окружающие, знавшие его добрую душу и широкое сердце, привыкла к этой особенности его характера. Иногда он раскричится на лаборантов, на прислугу, на товарищей, на любого знакомого, на министра и сейчас же мирится и улыбается своей мягкой, доброй улыбкой.
Как-то на лекции досталось от него за какую-то неисправность при опытах служителю Семену. Дмитрий Иванович кричал. Лекция окончилась. Он пришел в кабинет, сел на свое обычное место отдохнуть. Вдруг вспомнил, что кричал на Семена. Вскочив, побежал через лабораторию, внутренними ходами к Семену. Нашел его, стал перед ним, поклонился и сказал: "Прости меня, брат, Семен". К сожалению, в характере Семена была некоторая манерность и словоохотливость. Обрадовавшись случаю блеснуть тем и другим, он начал: "Оно, изволите видеть, Дмитрий Иванович, так сказать, оно конечно",-- тянул он. Но темп Дмитрия Ивановича был другой -- "Ну, не хочешь, так чорт с тобой!" -- живо повернулся и убежал.
Сам он не придавал никакого значения своему крику. Мне рассказывал бывший экзекутор Палаты Мер и Весов, как вначале в Палате боялись крика Дмитрия Ивановича. Раз он пришел в Палату раньше обыкновенного, везде побывал, и везде был слышен его крик. Кричал в лаборатории, кричал в библиотеке. Потом пришел в свой кабинет, в котором случайно находился экзекутор, со страхом глядевший на Дмитрия Ивановича, а он, как ни в чем не бывало, сел на свое кресло и благодушно сказал: "Вот как я сегодня в духе".