"Раз при мне -- пишет Н. Я. Капустина -- один из лаборантов принес Дмитрию Ивановичу на просмотр свою работу, в которой сделал какие-то ошибки. Дмитрий Иванович распек его жестоко, так что тот весь раскраснелся, но когда хотел уходить, Дмитрий Иванович сказал ему мирным тоном:
-- Куда же вы, батюшка, сыграемте же партию в шахматы.
Некоторые говорили про Дмитрия Ивановича, что у него тяжелый характер, сравнивали его со львом в берлоге, который рычит, когда к нему войдешь. Все думавшие так, не знали, сколько доброты и нежности было в душе Дмитрия Ивановича. Ницше сказал: "Кто велик в гневе, тот велик и в благоволении". Он был полон контрастов.
Нечего и говорить о том, как он любил свою семью, своих детей. Он говорил: "Чем бы и как бы серьезно я ни был занят, но я всегда радуюсь, когда кто-нибудь из них зайдет ко мне". Дмитрий Иванович любил даже и чужих детей всех возрастов. Дети служащих и сторожей в Палате Мер и Весов всегда бежали к нему, как только видели его во дворе: они знали, что у него найдется для них и ласка и гостинец в кармане -- яблоки или конфеты. Каждое Рождество, в продолжение многих лет, Дмитрий Иванович устраивал на свой счет для детей служащих, сторожей и рабочих в Палате Мер и Весов красивую елку с игрушками всем детям.
К служащим в доме его он тоже относился заботливо и сердечно. Он всегда принимал к сердцу их невзгоды и радости. Как-то при мне Дмитрий Иванович пришел к обеду и сказал жене: "А у нас семейная радость, Михайла женится (его слуга)".
Дмитрий Иванович любил также и животных: собак, кошек, птиц. Младшая дочь его Муся (М. Д. Кузьмина), когда была маленькая, чтобы доставить ему удовольствие, на время дарила ему свою любимую канарейку, и он забавлялся с птичкой, следил за тем, что она делает. Он любил также белого попугая, привезенного его сыном моряком из Индии. Кормил его кедровыми орехами и разговаривал с ним о чае". {Н. Я. Капустина-Губкина. Цит. соч., стр. 180, 182--183.}
В результате было то, что и дети были так привязаны к дому, что не хотели никуда ходить. Дома было у них все. Папин кабинет был постоянным источником света духовного, умственного интереса и всякой детской радости. Музыку и рисование они тоже имели дома. С трудом мне удавалось изредка повезти их к знакомым, у которых тоже были дети, но они рвались домой и только дома чувствовали себя хорошо.
Единственными выездами Дмитрия Ивановича, особенно в последние годы, были поездки за покупками подарков и лакомств для нас, и делал он это с таким удовольствием, что наслаждался сам не меньше детей. Даже к ювелиру ездил (всегда к Гоу на Невском) заказать какой-нибудь подарок мне {Они почти все пропали в 1918 году.}.
Я должна была употреблять много усилий, чтобы обуздывать его размах в покупках подарков; я боялась слишком большого баловства детей. Если он ездил в командировку, то привозил подарки не только мне и детям, но и всем домашним и родственникам. На мне лежал приятный, но и не легкий долг все это распределить.
Особенно перед Рождеством, перед елкой начинался неудержимый азарт. Дмитрий Иванович с озабоченным видом уезжал в несколько приемов закупать подарки, выбирая подолгу и с особенным вниманием книги, игрушки и прочее. Зная, что это ему доставляло удовольствие, а прокатиться полезно, я не останавливала его; но когда покупки присылали, я выступала в роли Ксантиппы -- подвергала их строгому обзору -- в них всегда был избыток, который я конфисковала, упаковывала и прятала у него же в кабинете в большой шкаф, где всегда был склад разных вещей для подарков.
Дмитрий Иванович конфузился, оправдывался, но покорялся и, в конце концов, даже одобрял меня, таким образом у него под рукой было и после праздников что-нибудь, если хотел дать своим или чужим детям.
Вспомнилось мне, как раз пятилетняя Люба прибежала ко мне из кабинета -- дело было перед елкой -- и радостно объявила, что "папа купил куклу и тебе". -- Я засмеялась. -- Но она сказала правду. Дмитрий Иванович через магазин Беггрова выписал из Парижа художественный манекен в натуральный человеческий рост прекрасной работы, сгибающийся во всех членах. Иметь такой манекен было одно из моих мечтаний, Дмитрий Иванович это знал.
Вспоминая многогранную, богатую натуру Дмитрия Ивановича, не могу не упомянуть еще одну особенность. Огромный здравый смысл, реализм и -- вера в интуицию. Если ему предстояло решить какой-нибудь затруднительный, важный, жизненный вопрос, он быстро-быстро своей легкой стремительной походкой входил, говорил, в чем дело, и просил сказать по первому впечатлению мое мнение. "Только не думай, только не думай" -- повторял он. Я говорила, и это было решением. Были случаи, когда ему не нравилось мое мнение. "Ах, зачем ты так сказала!" -- жалобно говорил он. -- "Да ты не слушай, сделай, как тебе кажется лучше". -- "Нет, уж нет!" Он говорил, что как-то не послушался, и потом жалел.
Изумительна также была его душевная свежесть и отзывчивость на всякие нужды ближних. Привожу, как яркое доказательство этому, рассказ Н. Я. Губкиной.
"За несколько месяцев до приезда к Дмитрию Ивановичу, мать моя {Екатерина Ивановна Капустина, сестра Дмитрия Ивановича.}, овдовевшая уже несколько лет и жившая с нами в Томске, получила от Дмитрия Ивановича письмо, в котором он советовал ей перебраться в Петербург для воспитания детей и с приезда приглашал ее остановиться и прожить лето у него в именьи в Московской губернии, Клинского уезда, при сельце Боблове. И вот вся наша семья в восемь человек: мать, ее три сына, три дочери и внучка поселились у Дмитрия Ивановича на все лето...
Пришел конец нашей летней жизни в деревне. Дмитрий Иванович уехал читать лекции в Петербург, и мы поступили в гимназии. Несколько лет под ряд тянулась по зимам эта жизнь. Дмитрий Иванович сказал матери, что будет платить за меня в гимназию и покупать нужные для нас учебные книги... Зимой Дмитрий Иванович уже мало разговаривал со мной; я к нему входила только здороваться и прощаться, и он всегда находил все-таки два-три ласковых слова сказать мне. При уходе моем он всегда давал мне мелочи на извозчика и наверное знал, что из этих денег у меня оставался еще капитал на лакомства или карандаши. Он всегда с серьезным видом давал мне, а я также серьезно принимала и заранее рассчитывала на эту главную статью дохода в своем детском бюджете.
В первый год жизни в Петербурге я захворала тифом с осложнениями и долго поправлялась. Дмитрий Иванович посылал мне для подкрепления дорогого рейнвейна. Во время этой же болезни он сам привез мне сибирячке красивую куклу с настоящими волосами и нежным фарфоровым лицом, и я, несмотря на свой солидный двенадцатилетний возраст, очень ей была рада". {Н. Я. Капустина-Губкина, Цит. соч., стр. 163, 168, 170.}
Точно также, когда его другая сестра, Мария Ивановна Попова, потеряла каким-то образом деньги, он отрезал ей с мужем кусок земли от своего имения с хорошим родником, на котором Мария Ивановна с семьей устроили себе небольшое хозяйство.
Он сердечно привязывался ко всем своим лаборантам и сотрудникам по работам в его лаборатории в университете, а потом в Главной Палате Мер и Весов. Он входил в интересы их личной жизни и старался каждому помочь, чем мог. Вот что говорит его ученик и сотрудник,-- покойный профессор Густавсон о выдающейся черте характера Дмитрия Ивановича, делающей его дорогим и незабвенным для очень, очень многих и далеко не для одних химиков.
"В нем была так сильна эта готовность помочь, что он в очень многих случаях сам шел навстречу, не ожидая просьбы. Он не жалел себя и часто, пренебрегая здоровьем и отрываясь от глубоко захватывающих его трудов, ехал хлопотать за других. Надо заметить, что его полные убеждения и убедительности, нередко властные и настойчивые представления всегда имели успех. В продолжение всей моей жизни я не встречал другого человека, равного ему в этом отношении". {Проф. Густавсон. Д. И. Менделеев.}
Стоит только вспомнить его поступок со студентами в 1890 году, когда он за них вызвался сам хлопотать у министра, за что и пострадал, чтобы поверить словам проф. Густавсона.
Самобытность и оригинальность Дмитрия Ивановича проявлялись во всем. Особенно в его лекциях.
Лекции Дмитрия Ивановича собирался слушать весь университет. Экзекутор университетский говорил, что на лекциях Менделеева стены потеют. Вот как передает внешнее впечатление один из его слушателей.
"Кому хоть раз привелось его услышать, тот с закрытыми глазами по нескольким словам узнал бы голос и речь Дмитрия Ивановича, то медленно нанизывающего слова на высоких, тягучих, даже можно сказать плакучих металлических тонах, то переходившего в скороговорку, почти шепотом на середину ноток, то гремевшего отрывистыми низкими аккордами--то, как топором, рубившего отдельные краткие фразы, то составлявшего многозвончатую совокупность подчиненных друг другу, а зачастую и неподчиненных, так как с грамматикой Дмитрий Иванович не всегда считался, предложений, погонявших, перегонявших одно другое и друг на друга нагромождавшихся, как льдины на ледостав..."