- Ну вас, кончайте! - орет он. - Я тоже человек.
Турок делает шаг вперед, расстегивает брюки.
Он здесь хозяин или не он? Шлепает Плискуса по спине, но тут же получает такой ответный удар, что от удивления валится на загаженный пол. Откуда столько сил? - сам себе дивится и Плискус, откуда что берется? В руке у Турка щелкает, выскакивает белое лезвие — скользкое и голодное. Турок запускает его в дверной косяк. Потом разражается хохотом:
- Ой, Валюха! - он хватается за живот, потом заключает Плискуса в свои криминальные объятия. - Люблю я тебя. Ох, и люблю! И тебя, Цецилия, люблю! — Через столько лет Плискус узнает, что у Рыжей есть имя - Цецилия! - А помнишь, Валек, как я тебя...
Плискус снова замахивается. Цецилия ловит его руку, прижимает к своему мягкому животу и произносит:
- Ну, ладно, ребята, ладно! Айда выпьем, а?
Турок открывает новую бутылку «Агдама», и все трое вдохновенно выпивают. Трое уже немолодых, потрепанных и многое вкусивших в этой юдоли собутыльников. Совсем низко проносится военный самолет. Они еще не стары, но лучшие их годы уже тю-тю. Трое давних, закадычных друзей. Трое грустных любовников, трое отверженных.
1991
Герберт фон Штейн, литограф
Вот он неторопливо спускается вниз по Латако — улочке-горке. Сейчас свернет на Русскую и вынырнет возле Пречистенской церкви. Так и есть, вынырнул - видите? Он, Герберт фон Штейн, сорока шести лет от роду, литограф-любитель. Благородная частица «фон» в его безукоризненных документах, увы, отсутствует. Однако все, и в первую очередь сам Герберт, так свыклись с этим «фон», что даже почтальонша, принося гонорар из Одессы или Венеции, никак не реагирует, когда, заполняя бланк извещения, литограф машинально ставит «фон Штейн». Он не еврей, как некоторым кажется, но и не немец, как думает Луиза, пригожая француженка, исследующая нравы и архитектуру Заречья. Штейн и всё. К тому же литограф.
Он не выскочка и не чванлив, но вся жизнь Герберта фон Штейна — нескончаемое приключение. Луиза лучше знает, можете спросить. Уйма счастливых случайностей, приятных недоразумений, ошеломляющих совпадений и так далее. Бывают и случаи чистого фатализма.
Вот он в глубокой задумчивости возвращается с ночного конгресса литографов GmbH. Порывистый ветер усиливается, слышен натужный треск. Минуты через три вскроется река, но человеку искусства это нипочем. На упомянутой улочке Латако литограф размялся, сейчас он молнией проскакивает железный мостик, а оглянувшись на противоположном берегу, замирает изумленно — нет мостика! Вилейка унесла.
Ерунда, говорит литограф своим многочисленным ученикам. Он рассказывает о встречах с духами, лжекентаврами, с утонченными сиамскими близнецами, вечно пьяными демонами - наука тут, уверяет Герберт, покамест бессильна. Он сообщает о неопознанных руинах на семнадцатом километре по Лидскому шоссе. Это искусство, поясняет он, когда-нибудь съездим туда! Его слушатели - большей частью молоденькие беглянки из родительских домов, во что бы то ни стало желающие сделаться литографами. Худенькие подростки, воспитанные и плоскогрудые. Они внимательно слушают, что рассказывает Маэстро. Некоторые даже конспектируют. Герберт фон пользуется ими как литографским камнем. Это помогает сосредоточиться. Зато каждая дебютантка получает ежедневно по литровой бутыли пастеризованного овечьего молока, а продвинутые - по три бутылки пива. Условия вредные, поскольку мало кто из них знает, как выглядит настоящий литографский камень и что с ним делают в действительности. Большинство об этом камне и не задумывается, хотя учитель то и дело обещает сводить в лесок и показать. Сам литограф пьет исключительно кипяток с морской солью и чистую водку, изредка добавляя в нее несколько капель мятных или анисовых капель. Это производит впечатление.
По субботам, а нередко и среди недели Герберт фон Штейн в некотором роде тайком отбывает на семнадцатый километр по Лидскому шоссе. Там, рядом с разрушенной усадьбой, в небо устремлены великолепные барочные руины. Настоящие английские романтические развалины. Их фон Штейн возвел по старинной испанской гравюре. Сам забыл - Доре или Хардина? Кропотливый, изнурительный труд. Один как перст. Девять лет добровольной каторги. Зато все свое, родное. Руины то возносятся, то рушатся. Таков, видите ли, замысел. Нет-нет, издалека в самом деле выглядят внушительно и правдоподобно мрачно. Несмотря на то, что всё из пенопласта, фанеры, картона и текстиля. Ходить там опасно, и не только потому что на сухом суку болтается скелет с надписью: «Пойдешь — конец найдешь». Эта отважная натура послужит не одному поколению. «Зеленые» уже взяли под защиту творение фон Штейна. Все, что нам представляется странным, любит повторять автор, странно лишь поначалу. Со временем мы с этим свыкаемся и даже начинаем любить.