Звон исчез.
- Тока нет, что может быть в проводке? Подумай сама.
- Ты понимаешь в этом ровно столько же, сколько и я. Ты только думаешь, что понимаешь.
- Но ты все-таки подумай: провод оборван, тока нет.
- Что мне думать? Дом деревянный! Я уже несколько раз слышу: звенит. Надо, чтобы он все тщательно проверил и вник. В крайнем случае переночуем, я останусь, пусть при мне завтра все десять раз проверит, а не шаляй-валяй и скорей выпить.
Вновь включился звон. Или это в ушах от непривычной тишины? Какой-то посторонний звук включается - исчезает, включается - исчезает. Странно. Я бы тоже подумал, в проводке, но этого не может быть.
Я вышел посмотреть снаружи и тут же позвал Киру:
- Иди посмотри. Только не спугни, тихо.
На металлическом стержне громоотвода сидел дятел. Он сидел не как все птицы сидят на дереве, а вертикально, головой вверх, и между ним и громоотводом светилось заходящее солнце. Четко видный против света, дятел ткнул клювом в металл, и зазвенело, будто замкнулась сеть, было видно, как дрожит голова дятла.
- Что он клюет, когда там один металл?
- Он не клюет, он оповещает округу.
Это мне Костя рассказал когда-то, он много знал про птиц, про зверей. Тоже сидел дятел на этом громоотводе, и Костя сказал, что вот так они объявляют: здесь мои владения, мое место обитания.
- Глупость какая-то, - не поверила Кира.
Опять зазвенело. Голова дятла на свету мелко дрожала над металлическим стержнем, казалось, он не может оторвать клюв. И вдруг взлетел, показав красные штаны, короткохвостой черной тенью скользнул в деревьях и исчез.
- Одним словом, - заключила Кира, - надо, чтобы он все хорошенько проверил.
Мы постояли на крыльце. Солнце было уже огромное, и тучка над самой землей заслоняла его. Вернулись в дом, зажгли свечу на сосновом столе. Как тихо здесь после города, как хорошо в этой тишине. От огня свечи Кирины волосы отливали темной медью.
- Почему мы не живем здесь постоянно? - сказал я опять. - Машина есть, поехал на лекции, вернулся - мечтать можно. А зимой лыжи. Писать книгу, жить здесь. Тем более что мне, к счастью, не грозит стать деканом. Это действительно к счастью.
Я понимал, для Киры это удар, и все не мог найти подходящего момента сказать ей, чтобы она отнеслась спокойно. Но в этих стенах само как-то сказалось, естественно и легко. Особенно после всех недавних переживаний.
- Ты знаешь, мы все-таки поспешили, - сказала Кира. - Там, у беседки, тоже тень, пересадили из тени в тень. Тебе завтра во сколько выезжать?
И, наморщив лоб, вглядывалась обеспокоенно, вот только теперь она услыхала.
- Ты что-то сказал?
- Я говорю, грех не жить здесь.
- Нет, ты говорил еще что-то.
- А-а... Деканом, видимо, все же будет Вавакин.
Я хотел сказать небрежно, как того и заслуживает, но получилось фальшиво.
Она отогнула жесть вскрытой консервной банки со сгущенным молоком, положила себе в чай, облизала ложечку.
- Для меня тут нет ничего нового, ты всегда всем позволял плевать на себя, этим и отличался. Это ничтожество Вавакин! Чтоб посмеяться над тобой, лучше не придумаешь. Двух слов связать не умеет, и ты теперь будешь получать у него указания.
- Правильно, кто умеет, делает, кто не умеет, учит, - попытался я обратить в шутку.
С великим презрением она смотрела на меня.
- Ты только что мечтала об одном: чтобы вот это все не сгорело. Радуйся - цело. Умей радоваться. Несчастен не тот, у кого нет, а тот, кто хочет все.
- Ты, который столько лет...
Но тут с участка позвали ее:
- Кира Михайловна!
Сосед-художник вспомнил новые подробности и заново все рассказывал: как тут искрило около рубильника - "искрит и искрит", - как он с лопатой перелез через забор... Неземной голос отвечал ему. Я хорошо знаю эти интонации, этот неземной голос, когда в ней накипает. Легко, на одном верхнем дыхании она смеялась, провожая соседа, хотел бы я обмануться сейчас. Кира вошла.
- Ты, который столько лет!..
- Чего тебе не хватает? Скажи, чего не хватает нам?
Но я уже оправдывался. Неудач стыдятся, как болезней, стыдно быть
неудачником.
- Ты правильно сказал однажды: если человек лишен мужества, ему не поможет и Господь Бог. И сына так воспитал.
Ужалила. Даже сердце сдавило.
- При чем тут сын?
- Такой же точно.
- При чем тут сын? - Я поднялся. - Неужели все в жизни определяется только этим? - я показывал на вещи в доме. - Быт, заслонивший бытие!
- Ты, пожалуйста, не повышай голоса. Я ведь тебя не боюсь, ты знаешь. Тебе там самолю-бие отдавили, а здесь ты кричишь. Так приучить всех не уважать себя! Так позволять плевать себе в лицо! Тебе было обещано! Нет, ты скажи, тебе было обещано?
Сколько лет живем, я не могу привыкнуть к этим мгновенным переходам от самого лучшего к озлоблению против меня. Так хорошо все было только что, и такая вдруг ярость.
- В общем, так: первой дамой факультета тебе не быть. Переживешь. В оставшиеся годы я намерен написать книгу, есть у меня еще планы... Переживешь.
- Эту твою книгу? - Она с таким пренебрежением сморщилась, словно увидала дохлую мышь на полу.
- Да, эту. К счастью, мне есть что сказать...
- Чего это тебе сказать? Да говори, пожалуйста. А то времени у него другого не будет... Говори! Кажется, я со своей стороны только способствую. Не знаю уж, какая тебе тогда нужна жена. Сказать ему надо... Мой первый муж знал, чего хотел. Он знал всегда определенно и в двадцать шесть лет получил Сталинскую премию. Сталинскую! Он имел цель и шел к ней, а тебя надо вести за руку.
Я терпеть не могу разговоров о первом ее муже, она знает это. Расчесанный величественный лакей, который всю жизнь подает бумажки на подпись, этим занят, и за это его возят в персональ-ной машине - вот чего ей не хватало всегда.
- Он знал, чего хотел, и шел твердо. В двадцать шесть лет он говорил мне: ученый без твердого положения - не ученый. Кому ты нужен, когда ты никто. А Вавакина послушают. Он скажет, и теперь есть кому послушать. И напечатают. А тебя - кто? Книгу ему надо кончить...
Я чувствовал, могу ее сейчас ударить. И вышел во двор. Ходил по участку, успокаиваясь. Приехать сюда, в этот рай земной, и так отравлять себе жизнь. Из-за чего? Несчастья давно не было, вот чего не хватает нам. Разучились страдать, не умеем радоваться.