Сердце провалилось, я задохнулся без воздуха. Бурое от ветра лицо орудовца, меняющееся лицо Киры, испуг в ее глазах, смотревших на меня.
- Поедем, - глухо сказал я, не слыша своего голоса. Заметавшаяся мысль была одна: не упасть при всех, сейчас, здесь. Страх подымался из пустоты, где остановилось сердце. Хотелось рвануться, подтолкнуть его, чтобы пошло. Но помимо себя я говорил, плохо слыша, что говорю, чувствуя, как бледнею сильней и немеют губы:
- Мы сейчас в главное управление... Я знаю куда... Я это так не оставлю...
И шел к машине. Толкнулось сердце. И заспешило, заколотилось под горлом.
- Зачем ты вылез? - спрашивала Кира, заглядывая мне в глаза.
Я пытался изнутри опустить стекло, вдохнуть воздуха. Ледяной пот заливал лицо.
- Я же сказала, не вылезай! Только хуже сделал.
Одной рукой ведя машину, она другой рукой через меня опускала стекло.
Сердце то обрывалось, то занимало всю грудь. В зеркале увидел мертвое лицо, тусклые, не мои глаза, в них страх.
- Кира, мне что-то...
- Без паники, понял? Без паники.
- Тут медпункт где-нибудь... Что-то не по себе.
- Не выдумывай! Я тебя знаю!
И совала таблетку мне в рот. В сухих губах таблетка не удержалась.
Мы проскочили на красный свет. Тряхнуло. Визг тормозов. Люди на тротуаре шарахнулись от машины. Кира перебежала на мою сторону, закричала на людей:
- Что вы смотрите, помогите!
Я пытался вылезть.
- Сейчас, обожди...
Боль, вонзившаяся в лопатку, стягивала обручем, не давала вздохнуть.
- Я сам... Сейчас...
В распахнутой двери стояла женщина в белом халате. Я слабо улыбнулся, когда меня провели мимо. Глупо, глупо всё! И недостойно. Неужели всё?
- Сделайте что-нибудь! - кричала Кира, пока меня укладывали - и ноги, и всего. - Скорей. Зачем вы мерите давление? Укол! Скорей. Вы будете отвечать!
Я не почувствовал укола - тупо ткнули в оголенную руку.
- Тебе лучше? Лучше? - внушала Кира. - Лучше тебе?
Я показал глазами: лучше. Боль не отпускала. Мне совали подушку под затылок, приподы-мали голову.
Чьи-то неподвижные ноги в мокрых ботинках, вытянутые ноги покойника, к одному ботинку прилип желтый лист. Я увидел их сверху, как увидят чужими глазами, стало неприятно, я потянул их.
- Он умирает! - истерически закричала Кира. - Да сделайте же скорей что-нибудь! Он умирает!
Крик ее внезапный испугал меня.
- Кира! - позвал я. Если это конец, так чтоб в дальнейшем она не корила себя, я сказал ей, боясь не успеть, что был с ней счастлив, пусть она знает это. Кажется, она не слышала, она в этот момент истерически кричала на врача. Но врач услышал, как-то странно посмотрел на меня.
Был резкий запах лекарств. Врач, присев рядом, опять накачивал манжетку у меня на руке. Над ним Кира сжимала пальцы, слезы дрожали у нее на щеках, распухшие губы ползли. И она и врач смотрели на стрелку тонометра, пока из манжетки, шипя, выпускался воздух.
За перегородкой горел электрический свет, две тени - Киры и врача появились на матовых стеклах. Ко мне села сестра, марлевой салфеткой промокала пот на лице, я весь был как в холодном компрессе. От лекарств сильно хотелось пить. Она дала воду в мензурке, вода пахла лекарствами, взяла в ладони мою руку. От теплых ее рук шло тепло ко мне, боль всё была, но не так знобило и дышалось легче.
Врач говорил за перегородкой:
- Сейчас она ничего не покажет, - и набирал номер, параллельный телефон звякал. - Возможно, это вообще сильный спазм.
- Но надо сделать, - настаивала Кира.
- В первые сутки может не показать.
Параллельный телефон все звякал, качалась на стекле тень растянутого витого шнура. Они говорили о кардиограмме, я понял.
Вошла Кира, испуганно глянула на меня, на сестру, но заговорила она голосом, внушавшим бодрость:
- Вот видишь, это спазм. Сейчас что-то в воздухе, в самой атмосфере что-то такое... Вот и доктор говорит.
И врачу, который тоже подошел ко мне:
- Он у нас, к сожалению, склонен к панике. Эта склонность у него есть.
Было неловко за фальшь, которую не могли не видеть. Испуг прошел, все возвращалось на свои места, и все становились сами собой.
- Извините нас, доктор, за весь этот переполох.
Он кивнул мне с тем же строгим лицом, отошел к столу и там что-то писал.
День разгулялся в вышине. Густо-синее осеннее небо сияло за окном. Я смотрел снизу, и мне было видно, как вертикально вверх блестящей пулей уходит в небо самолет, оставляя за собой ослепительный инверсионный след. Но не о вечности думал я сейчас, глядя в вечное небо. Совер-шенно подавленный, лежал я на жестком топчане в облитой на груди, расстегнутой рубашке, один рукав которой был закатан.
Опять звякал телефон, на матовых стеклах была тень моей жены, я слышал ее голос.
- Нет, нет, ничего особенного, - говорила она, и тень руки трогала тень прически. - Тут вкралось одно непредвиденное обстоятельство, после расскажу... Конечно, все остается в силе. Обеспечишь? Очень важно, чтобы его приняли, это очень, очень важно...
Отсвет успешного разговора еще был на ее лице, когда она вышла, улыбаясь, как на сцене.
- Вот видишь, все налаживается, - пальцы ее играли деревянными бусами на груди. - Все постепенно наладится.
Чужое лицо женщины, с которой я прожил жизнь, улыбалось победительно. А жалела меня некрасивая незнакомая девочка, все то время, пока мне было действительно плохо, она грела в своих руках мою руку.
Странным, диким показалось мне сейчас все то, что было здесь, что произошло на улице, вся эта безобразная сцена, когда я при людях, на глазах толпы грозил, кричал, кидался, как на врага. Хотелось скорей уехать от своего позора. Я категорически отказался ехать в больницу, отказался от машины "скорой помощи". Наша машина все так же стояла на тротуаре, засыпанная уже сухими листьями, и на нее, и на асфальт, и под колеса нанесло их с тополя, шумевшего на ветру.
После холодного утра, сильной росы, тумана жарко слепило солнце, машины, мчащиеся в конце переулка по шоссе - из тени домов в свет, отбрасывали его ветровыми стеклами. Вскоре в этом сверкающем потоке мчались и мы. Смерть не состоялась. Мы возвращались в жизнь, которую мне столько раз хотелось начать заново.