Последний раз мы встретились в метро - случайно на эскалаторе увидали друг друга. Он подымался, я спускался, мы, стоя, сближались в двух встречных потоках и одновременно наткнулись глазами друг на друга. И обрадовались, от сердца обрадовались. Но пока я сбежал по эскалатору и вновь поднялся наверх, прошло время, и встреча получилась неловкой. "Эх, брат!.." - только и сказал он мне взглядом.
Глава IV
Плотники явились, когда я, прождав час с лишним, упустил машину, изнервничался, наконец решил плюнуть и уже запирал дачу, вот тут они явились. Все трое были выпивши слегка. Поздоровались солидно. Командовал младший по годам, к нему обращались "Василь Николаич", он их звал: Данилыч, Лексеич. Я объяснил, что надо сделать, какой объем работ. Слушали, как не главное, словно бы главное им самим было известно и не глядя. Пошли смотреть материал.
- Сырой, - сказал Василий, взяв доску и отбрасывая тут же. И Данилыч сказал:
- Сырой.
Лексеич - он был в шляпе из соломки - и глядеть не стал.
- Прям из болота.
Поглядели друг на друга, помолчали с сомнением. Я почувствовал неуверенность.
- Распил плохой, - сказал Данилыч и обломанными ногтями поскреб лысину. Василий вдруг оживился:
- Во, глядите!
Он взял доску, поставил на ребро, будто стрелять из нее собрался, один глаз прижмурен, в другом рыжем глазу острый охотничий блеск. Дыша луком и перегаром, охотно объяснял:
- Вон она, вон она, волной идет.
Ребро доски действительно шло волнами.
- На пилораме солдаты работают, - глаз не разлепляя от важности, ронял Лексеич презрительно. И Данилыч подтвердил:
- Солдаты пилят, больше некому.
Василий отбросил доску, сказал мне строго:
- Надо подумать.
- Думайте, - я отошел, показывая свою незаинтересованность, а еще и затем, чтобы дать им сговориться о цене. До автобуса оставалось сорок минут, идти туда, если быстро, минут десять. Опоздать на автобус я никак не мог, иначе я опаздывал на лекции. О больнице вообще старался не думать - по всем человеческим законам я сейчас должен был быть там, а не здесь.
Когда я возвратился, они живо, громко говорили на своем языке, и чаще других повторялось слово "мауэрларт", которое трезвому языку проворотить нелегко, и еще звучало слово "забирка". Я подошел. Замолчали. Уперев ладони себе в ягодицы, Василий из-под надвинутого на глаза козырька стал глядеть на конек крыши снизу вверх:
- Сгнил конек, менять надо.
- Нади менять, - со всей непримиримостью отрицательно покачал шляпой Лексеич. И Данилыч с испуганными глазами подтвердил:
- Время сменить.
Тут они вместе начали хаять предыдущую работу и охотно, радостно объяснять мне, как надо его делать, конек на крышу, если, конечно, делать с умом. Деревянный короб - раз, под него "робироль" в два слоя да цинковым железом сверху - все это Василий у себя на ладони сгибал, показывал, отрубал.
- Вот тогда он послужит, - заключил Лексеич. Но Василий вдруг посерьезнел, будто осердясь на посторонние разговоры, и рукой отмахнул прочь:
- К делу не относящее. Конек - другой разговор.
Замолчали все трое, настало главное молчание. Я томился. И они, конечно, чувствовали мою неуверенность, видели, выжидали.
Кира сказала определенно, что она советовалась с Кузьмищевыми, у которых работали эти плотники, договариваться надо за пятьсот рублей, никак не дороже. "Ты мужчина, ты должен проявить характер!.." Но Кузьмищевы привыкли к бесплатному обслуживанию, уверены, что им должны, иначе даже и не понимают и, несмотря на огромные возможности, за все всегда платят дешевле всех, и почему-то у них это получается, и плотники, по их словам, остались очень довольны. А я вообще не умею торговаться, мне легче переплатить, когда речь идет о труде, на который сам я не способен. Я всегда помню, как вышел мой учебник, не Бог весть что, но мы с женой купили обстановку. Я смотрел на все эти расставленные по комнатам вещи и на маленькую книгу, и мне как-то не по себе становилось от несоответствия. В книге я ничего не открыл, я только систематизировал и пересказал сумму известных до меня знаний, и вот - все эти вещи, наполнившие квартиру...
Плотники молчали упорно. Я заметил или мне показалось, что лысому Данилычу тоже тягостен этот момент, он все стремился куда-то отойти, не быть при этом. Отступая мысленно, я установил для себя последний рубеж: шестьсот.
Василий глянул на Данилыча, Данилыч на Лексеича. Василий вздохнул:
- Семьсот тридцать!
И рукой махнул: ладно уж, пусть наше перейдет. Почему тридцать? Почему не сорок, не шестьдесят?
- Нет, это дорого, - сказал я. Хотелось - строго, получилось растерянно и огорченно.
- Ваша цена? - голова к плечу, Василий глядел на меня пристально, готовый выслушать разумное.
Сговорились на шестистах рублях, но с тем чтобы заодно сменить конек и еще кое-какие работы. Мне это особенно было важно: "Там, понимаешь, конек совершенно, оказывается, сгнил, мы этого не учли..."
Плотники постояли, длительно подождали, простились за руку и, явно огорченные, пошли друг за другом по дорожке, ступая отчего-то тихо, будто здесь оставался больной. Последним шел Василий. Мне бы тут же уйти закрывать дом. Но что-то не пустило. И Василий стал. И все стали. Я засуетился в душе, а это и на расстоянии чувствуется. Не потому засуетился, что мне жаль денег, но после я буду презирать себя за малодушие и бесхарактерность. Кира права: стоит дать деньги вперед, и не придут или придут не в срок, работать будут без охоты, отдавая долг.
Василий вернулся, стоя боком ко мне, почесал за ухом под фуражкой и улыбнулся вдруг простодушно и располагающе, сам признаваясь в своей слабости. Я достал две пятерки. Он держал их в руках, будто первый раз видит такие деньги, не знает, что с ними делать, как одну с одной сложить. Я добавил до четвертной.
Уходили они весело, шумно сулились начать в срок, сделать "как для себя, как для отца родного, а не для дяди чужого", заверяли, что я им спасибо скажу. И отчего-то мне тоже в этот момент было хорошо, словно что-то хорошее сделал. Конечно, нельзя давать вперед, но, честно говоря, я их понимал: выпить надо. Не для того, чтобы обязательно напиться, хотя этим, скорей всего, и кончится, а завтра будут поправляться, "поправлять голову", но дело начато, отметить начало, устроить праздник душе. И хоть чувствовал я себя с ними скованно, были они мне приятней, особенно лысый Данилыч, который тоже затомился, заскучал, когда разговор пошел о деньгах, интересней они мне, чем кузьмищевский зять в канадских очках, рассуждающий о бездуховности канадцев, а сам дни считает, когда его снова отправят туда, опять будут платить не рублями, а презренными долларами.