Верховный совет, учрежденный отчасти вследствие желания других вельмож положить предел самовластию Меншикова, вскоре сделался простым орудием в его руках. Чтобы упрочить свое положение, он попытался добиться с помощью русских штыков избрания на вакантный тогда престол Курляндского герцогства; но попытка эта не увенчалась успехом.
Тогда Меншиков принял другие меры к обеспечению себя на случай смерти Екатерины. Не рассчитывая на возможность устранить от престола сына Алексея Петровича в пользу дочерей Петра и Екатерины, он заблаговременно перешел на сторону этого кандидата; по просьбе Меншикова Екатерина дала свое согласие на брак малолетнего Петра Алексеевича с дочерью Меншикова. Найденное по смерти Екатерины завещание (впоследствии оказавшееся подложным) объявляло наследником престола двенадцатилетнего Петра и учреждало до его совершеннолетия регентство из обеих цесаревен, герцога Голштинского и Верховного тайного совета. Но герцог по настоянию Меншикова уехал в Голштинию вместе с Анной Петровной; действительным правителем государства остался Меншиков, обручивший императора со своей дочерью Марией и получивший звание генералиссимуса. Самовластие Меншикова разгулялось теперь на просторе, обращаясь порою на самого императора; это его и погубило.
Пытаясь примириться со старыми родами, он приблизил к Петру II Долгоруких, которые воспользовались этим, чтобы восстановить императора против Меншикова. 8 сентября 1727 г. Меншиков был арестован, и на другой день последовал указ о ссылке его в Раненбург. Вслед за тем все его громадные богатства были конфискованы, а после того как в Москве найдено было подметное письмо в пользу Меншикова, он с женой, сыном и дочерьми был сослан в Березов, где и умер 12 ноября 1729 г.
Александр Иванович Соколов
Меншиков
…И, счастья баловень безродный,
Полудержавный властелин.
А. С. Пушкин. Полтава
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Духота наступала с утра…
Разогретая земля не успевала за ночь остыть, и с восходом солнца сразу надвигался томительный зной.
В растрескавшемся русле пересохшей Яузы бархатной зеленью отливали лужи стоячей воды.
Где‑то горели леса, торфяные болота. Даль терялась в сухой графитовой дымке.
Стояло засушливое лето 1686 года.
С полей, отделяющих Немецкую слободу от Земляного города, несся тонкий запах свежего сена — сохла трава на корню.
Здесь, за Покровскими воротами, между ручьем Кокуем и речкой Яузой, были раньше пустыри. Тогда иноземцы, или «емцы», как их вообще называли, жили за Москвой–ре–кой, в слободке Наливках. «По слобожанам и слободушка слывет», — говорится. Частенько, видимо, москвичи кололи немцам глаза названием этим, намекая на пьянство. Поэтому, говорили в Москве, немцы и выпросили у царя позволения поселиться на пустующем месте между Яузой и Кокуем. В течение каких‑нибудь десяти лет пустыри здесь застроились, раскинулись огороды, сады, пролегли улицы, вырос рядом со старинной Москвой иноземный городок — Немецкая слобода, или, как еще ее называли, Кокуй.
Жили здесь иноземцы различных наций, званий, профессий: наемные офицеры, смотревшие на службу свою как на отхожий промысел, мастеровые, выдававшие зачастую себя за опытных инженеров, предприниматели, падкие до дешевых работных людей, лекари–недоучки — словом, сбродные люди, приехавшие в Москву с единственной целью: хорошими заработками, на вольных российских хлебах, поправить свои пошатнувшиеся дела.
Жизнь на Кокуе шла пьяная, шумная.
А сейчас и Немецкая слобода словно вымерла. Томительный зной обессилил все живое. В тени надворных построек разметались собаки, в летних закутах распластались свиньи, раскормленные до немоты, у решеток птичников спали гуси, спрятав головы под крыло, на крышах белыми пухлыми комочками свернулись домашние голуби. Только неугомонные цесарки да индюшки без конца сновали взад–вперед за сетками своих двориков.
Но лучшего в Немецкой слободе сада Франсуа–Жака Лефорта, швейцарца–женевца, в русской службе полковника, засуха почти не коснулась. Благодаря неусыпным заботам его главного садовника, Семена Евстигнеева, в саду у Лефорта все ярко зеленело, цвело: различные диковинные растения на клумбах и грядках, в вазах и ящиках, молодая поросль сирени, жасмина, акаций, плотные стены плюща, горошка, дикого винограда, густые газоны, аллеи фруктовых деревьев, лабиринты подстриженных кустиков и у самого входа в сад — гордость садовника — коврики обычных полевых и лесных русских цветов. Их растил и за ними ухаживал каждодневно сам Семен Евстигнеев. Остальную работу по саду, под его общим присмотром, выполняла целая орава подручных из немцев. А на этом участке он делал все сам: и рассаживал, и окучивал, и поливал, — не доверял никому. Коврики эти были огорожены низкой деревянной решеткой, ее плотно заплели хмель, повилика, мышиный горошек, и потому казалось, что цветы растут в больших изумрудных, пышно убранных вазах.
— Что значит наше исконное, когда его приберешь да уходишь! — восторгался Семен Евстигнеев, глядя на любимые цветики из‑под приложенной козырьком ко лбу сухой, жилистой пятерни. — А садовые цветы — нет, не то: та же, как говорится, опара, да другая выпечка! — толковал он при случае, скривив в кислой гримасе лицо. — Взять садовую розу… Ох как не терпит она резеду! Нет злее врага для нее! Сорви их, поставь рядом в воду. И полчаса не пройдет, как у резеды все головки поникнут. Уронит в воду тогда резеда со своих лепестков этакие крохотные капельки — ровно заплачет она, ровно горючие слезы прольет. Ан… и погубят они, эти капельки, розу. Сама погибнет тогда, стало быть, резеда, но и розу отравит… А взять ландыш садовый! — входит в раж Семен Евстигнеев. — Уж такой‑то с виду он кроткий! Но, заметь, на поверку — самый что ни на есть ненавистник! Любые весенние цветики поставь рядом с ним — и враз он так сильно запахнет, что всех их убьет!.. Теперь нарцисс взять. Этот — незабудку изводит!.. А ежели, к примеру, поставить рядом гвоздику и розу — они вовсе пахнуть перестают. Обе, враз!.. Не–ет, — тряс бороденкой Семен, — что там ни толкуй, а милей наших полевых родных цветиков ничего не найдешь. Тонки, непорочны они, и скромны, и уветливы…
Сколько же в саду у Лефорта было этих любимцев садовника: белый подмаренник, розовая дрёма, малиновая смолянка, желтый донник, золотистый зверобой, лазоревый цикорий, матово–бледный белозор, — и тысячи разных кистей и метелочек сплетали аромат в общий нежный букет.
— Любота! — радовался Евстигнеич, поглаживая бока, и его сухой, серый лик покрывался сетью лучистых морщин.
А кругом все горит.
Сколько уже времени не заволакивали солнышка ни тучка, ни облачко!
Метет суховей.
Иль такой уж грех вопиющий принял на душу русский народ?
Вздохнул Семен Евстигнеев, передвинул колпак с уха на ухо, одернул прилипшие рукава холщовой рубахи, сплюнул и снова заработал, споро разрыхляя пересохшую землю.
— Погрязли, как видно, в грехах‑то по самое горлышко!
Ловко подскребая бороздником сорные травы, садовник ворчит и ворчит… трясет своей мочальной бородкой.
— Одна надежда на нашего, сталоть, заступника — на Николу–угодника: все сидим–от за ним, как тараканы за печкой!
Оглянулся на окна господского дома:
— А тут свистопляс! Дни с ночами перемешали в игрищах сатанинских!
Действительно, в доме полковника, невзирая на ранний час, стоял дым коромыслом. В настежь открытых окнах мелькали фигуры в сбитых на сторону париках, расстегнутых куртках, кафтанах, слышался громкий смех, звон посуда, разноязыкий галдеж, нестройное пение.
— Опохмеляются после вчерашнего пляса, — решил дядя Семен.
В больших палатках, разбитых в саду, тоже шумели, звучно сморкались, смачно зевали, хрипло выкрикивали приказания, и прислуга полковника — Жаны, Пьеры, Поли метались как угорелые между кухней, домом, палатками и погребками: таскали вина, посуду, закуски.