— Для провожания к вашему султану посла от его пресветлого величества нашего государя, — ответили ему русские люди.
Паша объявил, что пропустить чужестранный корабль в Черное море он не может никак.
— Оттоманская порта, — говорил он, — бережет Черное море, как чистую и непорочную девицу, к которой никто прикасаться не смеет…
— Тогда, — передал ему Головин, — пройдет не один корабль, а весь караван. Мы проводим своего посла всей эскадрой.
Что оставалось делать паше?
Перед самой крепостью на внутреннем рейде мерно покачивались на пологой волне боевые русские суда.
Цепью, почти в кильватер друг другу, так, чтобы в любое время можно было «ветер схватить», вытянулись девять линейных сорокапушечных кораблей; вправо от флагмана «Апостола Петра» бросила якорь сорокашестипушечная «Крепость» с русским великим послом на борту, за ней, ближе к проливу, — две галеры, яхта, два галиота, три бригантины. Четыре морских струга атамана Фрола Минаева с пятьюстами отборных донских казаков встали под самым керченским берегом.
За высокой резной кормой флагмана полоскался огромный андреевский стяг, на грот–мачте реял вымпел генерал–адмирала «воинского морского корабельного и галерного каравана предводителя и правителя, ближнего боярина и славного чина Святого Андрея Первозванного кавалера, Федора Алексеевича Головина».
— После всего этого, — говорил Крюйс, широким, выразительным жестом обводя внушительный строй русских боевых кораблей, — запрет наместника султана в Керчи выглядит поистине жалким.
Петр широко улыбался.
— Да, ловко, мин херр, мы этого пашу в угол приперли, — обращался Данилыч к нему. — Теперь как пить дать пропустит он «Крепость» до Цареграда. Виляй не виляй, а раз этакая морская сила в гости пожаловала, — мотнул в сторону кораблей, — тут уж… знай честь, утирай, паша, бороду!
— Не иначе, — соглашался Петр. — Похоже, что мы все лазейки паше теперь разом прикрыли!
Оба они, стоя на юте «Петра», любовались необъятным простором, меняющим краски перед закатом: море из зеленовато–голубого переходило в резко–синее, бледное, чистое небо загоралось ярким предвечерним румянцем. Серебристые легкие волны ластились к борту.
— Хор–рошо, мин херр! — с тоской, из глубины нутра д. выдавил Алексашка.
— И не говори, — вздыхал Петр, глядя на синюю ширь, вольно и спокойно лежавшую среди покатых гор, окружающих бухту. — Век бы глаз не сводил!..
Легкий, свежий ветерок с прибрежья нежно перебирал локоны парика, ласково водил ими по щекам, подбородку Данилыча; море отражалось в его глазах, и от этого они становились еще голубее; томная поволока придала им какое‑то таинственно–мечтательное выражение. Он упивался близостью к морю, жадно всматривался в его прозрачную глубину и… все время оглядывался на корабли… Здесь, на море, они выглядели не такими громоздкими и неповоротливыми, как на Дону, — казались тоньше, красивее, как картинки, вставленные в богатую раму.
«Как приятно, — думалось, — созерцать такие вот плоды своих тяжких, долгих, упорных трудов, неусыпных забот… поработали действительно крепко… и вот… получилось… Ка–акую дулю туркам под нос поднесли!..»
Облокотился на борт, приложил руку к щеке.
— Эх, мин херр, — мечтательно протянул, — и полетит наша «Крепость» по Черному морю…
— Н–да–а! — вымолвил Петр. — По–ра–ботали в Воронеже хорошо!
…Убедившись, что уже ничто не может помешать послу Украинцеву отправиться морем в Константинополь, Петр приказал сняться с якоря. Дул юго–восточный ветер. Эскадра приняла его правым бортом и взяла курс на Азов.
В сентябре Петр прибыл в Москву.
Внезапное появление русского военного корабля на константинопольском рейде ошеломило турецких правителей.
Узнав к тому же в подробностях, как русские проводили этот свой сорокашестипушечный линейный корабль из Дона, мимо Керчи, в открытое море, турки и вовсе переполошились. Все это существенно укрепило позиции русского посла, но не помешало турецким уполномоченным затянуть переговоры. Только в начале июля 1700 года Украинцеву удалось окончательно склонить турок к миру. По договору, заключенному на тридцать лет, Азов с вновь воздвигнутыми фортами признавался русской крепостью. Русские, кроме того, освобождались от уплаты ежегодной дани — уничтожались наконец последние остатки татаро–монгольского ига. «Хану крымскому, — записано было в мирном трактате, — дани от Московского государства не требовать».
Таким образом, борьба между Россией и Турцией временно прекратилась. Россия стала твердой ногой на берегах Азовского моря и положила конец набегам кочевников.
Но выход из Азовского моря в Черное был заперт другой турецкой крепостью — Керчью. Чтобы брать Керчь, нужен был флот посильнее. Такой флот еще строится. Стало быть, пока рано думать об осаде Керчи. А потом… И азовское и черноморское побережье все равно не открывают ведь путь в европейские страны, так как на выходе из Черного моря — тоже крепчайший турецкий замок.
«Значит, надо, — решает Петр, — и, пожалуй, время уже пробиваться на Балтику».
И он начинает деятельно готовиться к неизбежной для России войне за выход к Балтийскому морю: распускает стрелецкое войско, издает указ о создании постоянной регулярной армии, отрабатывает составленный Головиным единый строевой устав армии, сам непосредственно наблюдает за приемом рекрутов, комплектует полки, дивизии, генеральства и непрестанно, неутомимо следит за подготовкой офицеров из своих, русских людей…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
На другой день после торжественного, «с преизрядным фейерверком», празднования мира с Турцией, 19 августа 1700, была объявлена война Швеции.
По старинному обычаю, с Постельного крыльца прочитали царский указ: «…идти на свейские города ратным людям войною…»
Накануне было сидение у государя в Преображенском. Были: Меншиков, Апраксин, Федор Головин, Автоном Головин, Федор Ромодановский, Вейде, Аникита Репнин.
Переводчик Посольского приказа Шафиров, из евреев, налитой, подвижный, словно шарик, стоя в углу у печи, громко, на всю палату, читал сочиненное им «Объявление всем государям о войне России со Швецией».
— «Хотя шведы наружно обнадеживали царя всяким приятством и спокойным соседством, — не по–русски окая, выкрикивал Шафиров, близоруко щуря темные маслины–глаза, — и для усыпления сего прислали торжественное посольство с просьбой присяжного подтверждения договоров…»
«Умная бестия, — думал, глядя на него, Алексашка. — Ка–ак чешет! Это про него ведь государь как‑то сказал: «По мне, будь крещен или обрезан — едино, лишь будь добрый человек и знай дело». Н–да–а… Этот дело знает… Петр Павлович Шафиров!.. Хм–м! Состоял при шведском посольстве. Был в тени. Теперь вылезет…»
— «Но тайно швед всякие умыслы против царя чинил, предлагал короне польской союз и нападение на царя общими силами, — гремел Шафиров, водя ястребиным носом чуть не по самой бумаге, — а посланник его в Константинополе мешал миру всякими мерами».
— Вот голос! — наклонившись к Апраксину, шептал Меншиков. — Любое стадо гусей перекричит.
— Подожди! — взял его за локоть Федор Матвеевич. — Слушай!..
— «И понеже швед, под видом дружбы, мыслил искоренить царя, — продолжал Шафиров, — то его царское величество уповает, что по всем правам все признают, что царь должен был заботиться о безопасности своего государства и шведу объявить войну».
— Дабы в такое состояние его привести, — добавил Петр, — чтобы он коварных и ловительных ухваток впредь не мог исполнять.
Шафиров быстро подбежал, подкатился к столу — записать.
— В конце прошлого года, — говорил Петр, обращаясь к собравшимся, — были у меня посланцы польского и датского королей… Теперь можно об этом сказать…
И Петр рассказал, как он тайно вел переговоры, сначала с Августом в Раве, потом с посланцами польского и датского королей здесь, в Москве, о заключении наступательного союза против Швеции. До заключения перемирия с турками он не хотел нарушать мира с Карлом [11]. И в договорах с Польшей и Данией, которые он заключил, так и говорено особой статьей, что Россия вступит в войну со Швецией только тогда, когда с турками заключит мир или на довольные лета перемирие. Сообщал Петр и о том, что он обязался немедля после заключения мира с Турцией вступить в Ингрию и Карелию…