Иногда возле леса, пересекая поляну, проскакивал заяц–беляк в своей пегой осенней шубенке — где темные плешины, а где уже вылезла новая белая шерсть. И тогда обязательно кто‑нибудь из безусых парней бил в ладоши, кричал:
— У–ох, косой!.. А–та–та–а!..
— А, чтоб тебя! — замахивались на него старики. И, думая о своем, толковали: — Хуже зайцев ноне мы, мужики. Одно слово — как высевки в решете: дыр много, выскочить некуда.
— К сатане нешто, в пекло?
— Да хоть бы и взаправду к сатане! — хорохорились кто помоложе. — Что нам сатана? Начихать на его поганую харю!
— Ти–иша, тиша! — унимали таких старики. — Воёвники! Мало сгоряча не ирои. Только оно… наперед сопли выбейте!
— Да–а, как можно, чтобы кваситься этак? Держут да и держут! Приходится до того, что — шабаш!
— Ну вот видишь! К тому и ведет.
— Может, Лександра Данилыч, коли толкнуться к нему, подсобит, похлопочет у государя, чтобы нас, беданюх, по домам бы обратно погнали? Коли к случаю, редкий, бают, он до нас человек.
— Подсо–обит, коль к случаю, — ухмылялись ребята. — Одно уж того для, чтобы вам угодить.
— Коли такое–от сталось, — не слушали их старики, — что же делать? Толкнуться! Может, оно и… поможет.
Крестились:
— Дай Бог!
Дороги разъезжены — сущее подобие хлябей морских. О выбоинах и колдобинах, по которым едешь как поперек гряд, бережешь зубы, уже давно речи нет — пошли нырки да ухабы, в которых и возу не видать, как осядет, а лошадь в гору идет, как из земли, и опять ныряет головой в яму с жижей на дне по самую ступицу.
— Уж такая каторга, — жаловались подводчики. — Заставил государь хрен носом копать.
— В этакую раздорожицу какая возка — слезы!
— Греха тут оберешься. Так ты это и понимай.
— Хитрого нет.
— Главная причина — перегоны большие, опять же это — корма никудышные.
— Да ты вон поди, с ними поговори!
— И все‑то, братцы, как я погляжу, — с мужика. И ты тянешь, и конь тянет, а обоим падать. Я так понимаю: без повала тут нельзя.
— Правда! Коли теперь нас не воротят — тут нам и ноги протягивать. Истинный Бог!
— Ну вот и пошел бы, сказал, кому надо. Насчет разговору ты ловок.
— А то нет! Я разговаривать с кем хошь могу… Ежели теперь по–настоящему — как? Сам не падай и другого не роняй. Привез ты, к примеру, крупу, толокно, сгрузил куда надо — и все. Поворачивай! Пусть другие теперь…
— Ничего, мужики, — говорил Меншиков просителям–ходокам. — Кошка с бабой всегда в избе, а мужик да собака всегда на дворе… Так‑то оно! Помучимся — так научимся. Распустим всех, когда время придет.
Петр выходил из себя.
— Через пень–колоду работаете! — Топал, кричал на подрядчиков. — Только плакаться, канючить, кланяться мастера! Шапками под мышками мозоли натерли, а дела чуть! Когда теперь, при этаком вашем подвозе, полки подойдут? Как с провиантом–приварком?
Думалось: «Вот когда ясней ясного видно, что у нас лежебочества много, что весьма мы туги на подъем».
Только к середине ноября удалось собрать под Нарву около тридцати пяти тысяч солдат да полторы сотни орудий.
Очень медленно подтягивались и тылы.
Петр как прибыл, так сразу помчался к Ивану Юрьевичу Трубецкому, новгородскому губернатору. Тот прибыл к Нарве еще 9 сентября. С собой Петр взял герцога фон Круи генерала Дукодре да двух бомбардирских сержантов — Меншикова Александра и Василия Корчмина.
Круи сосредоточенно моргал голыми веками, поглаживал сизый нос, беспрестанно кашлял и очень много писал.
«И чего строчит? — думал, косясь на него, Алексашка. — Будто всю память прожил. С утра, а как из винной бочки несет. Хорош, видно, гусь!»
«Я рискую, несомненно, своей жизнью, — сообщал после своим фон Круи, — ради наслаждения властвовать над врученной мне армией русских крестьян. Сейчас я под Нарвой. Остатки этого довольно мощного сооружения более прекрасны, может быть, теперь, когда оно обросло мохом и вообще постарело, чем прежде, когда оно являло себя во всем своем суровом великолепии. В те времена это была только крепость, а теперь это прекраснейший памятник строительного искусства славян».
Петр все осмотрел, обшарил, ощупал, облазил все закоулки. Вопросов, против обыкновения, почему‑то не задавал. Осмотрев лагерь, принял генерал–лейтенанта барона фон Галларта, прибывшего от короля Августа для производства инженерных работ. Тоже считался большим человеком по инженерной части, побывал, как докладывал Петру, в пятнадцати знаменитых сражениях. Битый час говорил о себе. Петр рассеянно глядел барону в гладко выбритое, сизое лицо, хмурился, думал свое. Стремясь со всем вниманием и возможно быстрее изучить обстановку, все обдумать, разработать, наладить, вложить в дело осады все уменье, весь свой организаторский дар, он, краем уха слушая генерала, прикидывал: с чего начинать?
— Завтра, — оторвавшись от дум, обратился к Галларту, — доложи план нарвских укреплений. — И, раздувая ноздри, добавил: — Поищем, где у шведов слабое место.
У барона округлились глаза, дрогнули и опустились углы твердого рта. Разогнувшись и чуть склонив голову, стукнул каблуками:
— Есть, ваше величество!
После Петр долго ходил из угла в угол палатки, сипло кашлял, тер горло. Меншиков, размякший после ряда бессонных ночей, уткнув нос в обшлаг, дремал в уголке за походным столом.
— Черт–те что, — внезапно выкрикнул Петр, остановившись перед Данилычем. — Не лагерь, а хлев!.. В бараках грязь! Холод! Ни порядка, ни дисциплины, бестолочь, чехарда!.. Как его, этого капитана, что послал своего денщика промышлять окно для барака?
— Запамятовал, мин херр, Корчмин записал.
— Так вот, передай от меня Ивану Юрьевичу: этого капитана привязать к орудию на три часа!.. Хотя… — потер лоб. — Я сам…
Выходя из палатки, сказал:
— Кто будет спрашивать — я в палатке у Трубецкого.
Пристально взглянул на Данилыча:
— А ты не томись, ляг как следует.
«Не томись», «не томись»… — путалось в голове у задремывающего Данилыча. — Коли бы толк был, можно и потомиться, а тут… Да, не дураки были прадеды наши, что на таком месте крепость поставили. Настоящее место! Либо камень, либо трясина. Словно пьяный леший со свадьбы проехал… Вот тут и распоряжайся хозяйством — где рыть, где копать, куда пушки да солдат становить… Эх, ва–а! — потянулся. — Везде один мед!..»
До середины октября шли беспрерывные дожди. Хмурое осеннее небо, суля снегопад, низко висело над громадным болотистым лугом, на котором раскинулись полевые укрепления русских. Только числа пятнадцатого к вечеру, по закату, поднявшимся ветерком разволокло серые тучи, и первый раз за все время светло за угор село солнце. Всюду за передовыми позициями торчали поднятые вверх оглобли телег, по ступицу увязших в грязи, валялись вонючие бочки из‑под солонины, из‑под рыбы, поломанные колеса, передки, втоптанные в грязь рогожи, кули. В окрестных оврагах разлагались сброшенные туда дохлые лошади. Дороги с бесчисленными объездами, обходами превратились в сплошное жидкое месиво.
Давно кончились и солонина, и рыба, и толокно. Солдаты сидели на одних сухарях, а подвоз за плохими дорогами по–прежнему был никуда. Сборщики подвод носились как гончие, обшаривали селения, ямы, монастыри по обе стороны дорог от Нарвы до Новгорода и во всей округе на многие версты. Провиантмейстер, окольничий Языков, сбился с ног, изыскивая средства подвоза.
«Отгрузка харчей зело не спора от недостачи подвод, — доносил он Петру. — Ей–ей, все силы употребляю, посылаю сколь можно».
Сухарей тоже было не вволю. Из них, для сытности, делали тюрю–мурцовку: размачивали, сдабривали луком, солили…
— А с этого хлёбова, — говорили солдаты, — много траншей да кеселей [10]не нароешь!
Путной воды тоже не было, ее брали из луговых илистых болотин, сплошь покрытых бархатной цвелью.
— Ну и водица у вас! — говорил Данилыч знакомым преображенцам, отвертывая нос от кружки, поднесенной ко рту. — Ужли пьете?
— А у вас на острову‑то ай сахарная? — говорили ему. — Которую неделю пьем… Да вода что, вот кусать чего нетути.