А в осаде дни у солдат ползут медленно. Между сутками граней нет. Когда кончились одни и начались другие? Утром? На рассвете?
Бесконечно усталое тело в этот час просит покоя и сна. Это знают все — и они и противник. Часовые в это время напрягают последние силы, их проверяют дозоры, их чаще сменяют. В этот час за дрему и сон платят кровью. Когда ж тут считаться? И что считать? Разве что‑нибудь кончилось?
— Артиллерии жарко, а пехоте извод! — замечает Меншиков, обращаясь к ехавшему рядом с ним, стремя в стремя, Михаилу Голицыну, рослому, широкоплечему брюнету с густыми, строгими бровями и карими, внимательно–ласковыми глазами.
— Вот про это и толк! — горячо подхватил тот, нервно подергивая плечами. — Уж скорей бы!.. Ведь в болоте стоим!.. — Изогнувшись в седле в сторону Александра Даниловича, прошептал, указывая глазами на государя: — И чего тянет со штурмом?!
Меншиков криво улыбнулся:
— Учен!.. Теперь без прикидки шага не делает.
Уже рассвело, а маленькая конная группа во главе с Петром все еще двигалась, пробиралась берегом выше и выше. Хотелось ехать как можно быстрее, и поэтому лошадиные морды то и дело тыкались в круп государева жеребца.
— Не наседайте! — в который уже раз строго прикрикивал на них Петр.
— Лошадей, мин херр, не удержим, — оправдывался Данилыч.
— Знаю я ваших лошадей!
Ворчал:
— Не горит!.. Поспешишь — людей насмешишь!
Спешились против западной «Государевой башни». Тщательно осмотрели весь берег: как подходить, как грузиться в ладьи, где — так сойдет, а где — загатить, зафашинить придется.
— Уж больно, брат, жидко! — кряхтел Голицын, стирая платком грязь с лица. — Попробовал было, топнул, — обернулся к Карпову, — а оно и… брызнуло, как из лохани. — Сокрушенно вздохнул. — Ка–ак солдаты в траншеях сидят?!
Петр старательно зарисовывал разрушения, причиненные артиллерийским огнем, наносил на план крепости проломы в стенах, башнях, куртинах.
— Проломы‑то проломы, мин херр, — многодумно выговаривал Меншиков, зорко всматриваясь в укрепления, — а входы‑то на стену в сих местах все‑таки остались круты!..
— Ну и что?
— Да без штурмовых лесенок, пожалуй, не обойдемся!
Петр снисходительно улыбнулся.
— Догадлив ты, Данилыч, живешь. — Обернулся к стоящим сзади Карпову и Голицыну: — Как приедем, проверьте, все ли сделано, как я наказывал. Чтобы довольно лесенок было! И длину их, — показал пальцем на крепостную стену с проломами, — по месту прикинуть!
— Есть, государь!
— Ну как, горячие головы? — мотнул Петр подбородком. — Вы‑то уж, поди, давно порешили, что пора штурмовать? — рассмеялся.
Меншиков развел руками, приподнял плечо:
— Да ведь и в самом деле, мин херр…
Петр похлопал его по плечу:
— Теперь и я вижу, брудор, — пора! Приедем — скажи Борису Петровичу, чтобы вызвал охотников.
Охотников кликнули. Их оказалось хоть отбавляй: в Преображенском полку прапорщик Крагов и 42 солдата, в Семеновском сержант Мордвинов и 40 солдат, в других полках тоже по стольку примерно.
Заготовили штурмовые лесенки; места приступов определил и расписал по отрядам сам Петр.
Рано утром 11 октября по сигналу — три залпа из пяти мортир — охотники ринулись к крепости.
Первый приступ шведы отбили. Тогда на помощь охотникам были брошены штурмовые отряды гвардейских полков. Преображенский отряд повел майор Карпов, Семеновский — Михайло Голицын. Меншиков с остальными гвардейцами был оставлен в резерве фельдмаршала.
Целый день гремела баталия. И все же ворваться в проломы русские не смогли. Уж очень был убоен, жесток огонь шведов. Пушки их били по наступающим картечью и калеными ядрами почти что в упор. А своя артиллерия — как умерла. Не стреляла, — боялась своих поразить.
Не предвидя успеха, Петр дал приказ отступить. Но посланный, как доложили ему, «по тесноте до командиров пройти не мог». А Михаил Голицын, видя, что некоторые солдаты дрогнули и собираются уже ретироваться с поля боя, распорядился: отчалить от острова все порожние лодки.
И штурм опять закипел.
Стоя наготове верстах в трех выше крепости, Меншиков деятельно готовился к высадке: выстраивал своих людей по отрядам, рассчитывал их по ладьям, рассаживал, после чего устраивал примерные высадки… Не раз, используя время, собирал своих офицеров.
— Видели? — спрашивал, показывая на крепость. — Лесенки‑то некоторые все‑таки коротки оказались — много ниже проломов… А у нас? — в который раз выяснял. — Все проверили?
— До одной! — за всех отвечал прапорщик–преображенец Федор Мухортов, непомерно высокий, худой и верткий гвардеец с пышными черными усами и блестящими злыми глазами. — Кои нарастили, а больше из двух одну делали.
— А этак‑то хватит?
— Хватит! — махал Мухортов рукой. — Наготовили пропасть!
После погрузки невесть сколько времени сидели в ладьях, ожидали сигнала.
В середине крепости било вверх смоляное, багровое пламя, черный дым окутывал зубцы башен и стен, над Проломами висела желтая пыль. В трубу были видны колеблющаяся щетина штыков, знамена, живые стенки–лестницы из солдат. Лезли и по плечам, карабкались и по выбитым ядрами выступам. Проломы кишели солдатами. По ним с флангов шведы упорно били из ружей, а они все лезли и лезли…
— Бьют… — шептали в ладьях, — наших!.. — И ногти впивались в борта, хмурились лица, желваки играли над скулами; скрипели зубами: — И–эх–х!.. Сидим тут!..
Надрывно хрипели:
— О–о-осподи!.. Отчалить бы, а?
— Может, забыли про нас?
Александр Данилович стоял на носу передней ладьи. Шляпа на самом затылке; в одной руке труба, в другой — пышнейший парик. Платок он потерял где‑то на берегу; отирал голову, лоб париком. Полусогнутая левая нога мелко дрожала.
Шумно гулял в лесной чаще и весело несся по берегу в своей ухарской пляске порывистый ветер, перемешивая листву и песок; замирал, словно припадая и слушая, и снова принимался гудеть в седом зубчатом строе хмурого ельника, будто притаившегося вместе с гвардейцами в ожидании боевого сигнала. По небу неслись дымчатые, лохматые тучи. Темнело.
— Пора, Александр Данилович, — сипел за спиной Федор Мухортов. — Ей–богу, пора!
— Отзынь, черт! — надрывно выкрикнул Меншиков; швырнул на парусину трубу; впился в парик, рванул — только шерсть полетела. — А может, отчалить?! — изменившимся голосом внезапно выкрикнул, выдавил из себя, повернувшись к гвардейцам. — И впрямь?! А?.. Мухортов?..
Вдруг над берегом с левого фланга взвилась и рассыпалась в небе красными звездами ракета, другая, третья…
— А–а-а–а! Наконец‑то!
— Отча–а-ливай!!
И ладьи понеслись.
Прямо с лодок, на бегу перестроившись, — кто с лестницами, вперед, — гвардейцы ринулись к крепости.
Высокие штурмовые лестницы сплошной решеткой одели основания стен, вымахнули до самых проломов.
И гвардейцы полезли… Еще минута… Сошлись!..
Зазвякала сталь, заплясали кругами клинки… И… забыл бомбардир–поручик Меншиков все наставления государя… Забыл все, кроме того, что надо уничтожать, колоть их… вот этих… в куцых серых мундирах… Этого вот… Гнется клинок, втыкаясь во что‑то упругое, и круглая рыжая голова, роняя шляпу, виснет набок, к плечу, оседает. Рыкающие, как львы, гвардейцы как бы пляшут возле него, он грудью с маху их оттирает, и тут же, сразу, какие‑то два великана, вырвавшись откуда‑то сбоку, заслонили все впереди. Они машут прикладами направо и налево, глушат мечущихся шведских солдат, врезаются в самую гущу противника. Но их обходят с боков, к ним подбираются…
- A–а, дьяволы!.. Та–ак!.. — невольно вырывается у Данилыча. — Выручай!
С кем‑то вдвоем он кидается на помощь. Пробивается… Но шведы ускользают, справа и слева неожиданно появляются свои… И те двое, что так лихо рубились… Ба! Да это же Мухортов и его сержант Колобков! Вот они, всего на два шага в стороне.
А впереди… Вдруг впереди становится как‑то неожиданно пусто.
Шведы выскакивали из проломов, валились вниз, как ошпаренные тараканы, разбегались по верху стен.