В Кроншлоте поставлено было 14 пушек, и на Котлине–острове в это же время поставлено 60 пушек. Кроншлотскому коменданту самим Петром было предписано:
«Содержать сию цитадель… хотя до последнего человека. Если неприятель захочет пробиться мимо ее, стрелять, когда подойдет ближе. Стрельбой не спешить и ядер даром не тратить…»
Первый купеческий корабль, фрисландский флибот с солью и вином, пришел в устье Невы в ноябре 1703 года; шкипер флибота Выбес был угощен Меншиковым в губернаторском доме и получил в награду 500 золотых; каждому матросу дано по 30 талеров и обещана награда еще двум кораблям.
9
В октябре 1703 года Меншиков приехал в Москву.
Дома у него, на женской половине, стоял дым коромыслом. Заканчивали приданое его сестре Машеньке — в последний раз пороли, перекраивали, примеряли да гладили, клали да перекладывали добро по сундукам, коробьям да укладкам.
К сестрам на это время перебрались из дворца, от царевны Натальи Алексеевны, Дашенька и Варвара Михайловна Арсеньевы — подготовить невесту, помочь по хозяйству да по дому.
Еще до отъезда Александра Даниловича из Москвы сестра его Мария присватана была за графа Алексея Алексеевича Головина. И Алексей и Мария — сироты: ни матерей, ни отцов. Посаженые отцы — брат Алексея, граф Федор Алексеевич Головин, управляющий Посольским приказом, и Александр Данилович Меншиков — решили со свадьбой поторопиться.
— Сыграть — да и к стороне! — решил Александр Данилович. — Договорено обо всем, и тянуть с этим делом не следует. Время не то. Как, сваток, полагаешь?
— Разумеется, — соглашался Федор Алексеевич. — Сейчас такие дела со шведами назревают, что откладывать свадьбу никак не приходится. Когда‑то еще у нас с вами, Александр Данилович, время свободное выйдет?
— Н–да–а, — раздумчиво тянул Меншиков, — судя по всему, не скоро, сваток, ох не скоро!
Вечером Меншиков заехал к Борису Петровичу Шереметеву.
Никого из своих сотрудников Петр не уважал больше, чем этого вестферского и гуммельсгофского победителя шведов, разрешал ему в любое время входить к себе без доклада, встречал и провожал его не как подданного, а как гостя–героя. Но даже и он, Шереметев, случалось, искательно писал к безродному приемышу государя Данилычу: «Как прежде всякую милость получал через тебя, так и ныне у тебя милости прошу».
Старый стреляный волк отлично чуял, «откуда жареным пахнет».
Вот и на этот раз принял он Александра Даниловича радушно, почтительно тряс за обе руки, не знал, куда усадить.
— Рад, рад, Александр Данилович!.. Какими судьбами?.. Да–а, вот мы с тобой, Александр Данилович, и в Москве белокаменной… Та–ак…
— Соскучился? — криво улыбался петербургский генерал–губернатор.
— И–и!.. — поднял вверх обе руки фельдмаршал. — Страсть! На своей стариковской кровати уже сколько времени не лежал! По палаткам да по землянкам в топях да хлябях!
— Ой ли? В кровати ли дело? — потирая ладони, прищурил глаз Меншиков.
— Н–ну, как тебе сказать… — Борис Петрович понял, что малость поошибся, что не с родовитым боярином говорит, что пирожнику Алексашке Москва‑то боярская — мачеха… По–стариковски закашлялся, чтобы скрыть смущение перед царским любимцем. Махнул рукой. — Да и здоровье не то! А впрочем, прикажут жить у тебя в Питербурхе — что ж, будем и там проживать. Я ведь солдат… — Хлопнул в ладоши. — Эй, там! — Но тут же быстро подошел к двери и, высунув голову, крикнул: — Принести сюда чего‑нибудь начерно!
— Вот я тебе, Александр Данилович, насчет Питера давеча сказал, — продолжал Борис Петрович, усаживаясь в мягкое кресло возле гостя. — Что ж, греха таить нечего… Да и самому тебе сие ведомо… Не с охотой туда наши‑то едут.
— Знаем, знаем, — улыбался Данилыч, похлопывая хозяина по коленке. — Ничего, обомнем…
— А я уж и так и этак просил государя меня в Москву отпустить… На побывку ведь только! — поднял палец Борис Петрович. — Погорел, докладываю ему. — Погладил мизинцем ноздрю, хитро прищурил правый выпуклый глаз. — Жена, мол, на чужом подворье живет, надобно же ей дом сыскать, где бы голову приклонить. — Пощупал сизый нос и, нарочито равнодушно посмотрев на окно, протянул: — И согласия государя на сие не последовало.
— Сам виноват, Борис Петрович, — заметил Меншиков. — Уж очень осторожен, нетороплив, на каждый свой шаг ждешь от государя приказа.
— А как же иначе‑то, Александр Данилович? Опасно службой шутить, когда ей не шутит сам государь! В каждом шаге, в каждом шаге отчет ему донести, — потряс париком. — Иначе не могу, не могу, государь мой, никак… Да… Так вот, я в другой раз попросил дозволения у государя, уже не для жены, а для донесения о неотложных делах… Так он мне ответил…
Вошла девушка с подносом, уставленным винами и закусками.
— Начерно выпить, — пригласил гостя хозяин, скосив при этом на девушку выпуклые, рачьи глаза. — Для разговора не вредно.
«Хороша! — решил сразу Данилыч, взглянув на девицу. — Ах, старый конь, какую штучку поддел!..»
А Борис Петрович не переставал говорить:
— Так вот, государь мне и ответил: «Полагаем то на ваше рассуждение, а хотя и быть тебе в Москве, — чтобы через неделю паки назад». Вот как у нас!.. Тут много не разживешься! — Крякнув, пододвинулся ближе к столу, — И с худом худо, а без худа и вовсе худо… Говорят, в начале весны придется к Днепру идти…
Александр Данилович не слушал, рассеянно барабанил пальцами по столу, продолжал пристально рассматривать девушку.
Постукивая высокими каблучками, она ловко занималась столом: поставила перед каждым по фужеру из голубого стекла, с золотыми венчиками–обводами, между ними, ближе к хозяину, оправленный серебром тонкий, прозрачный кувшин веницейской работы, наполненный рубиновым венгерским вином, расставила тарелки, накрыла хрустящей белоснежной салфеточкой хлеб… Как бы случайно перехватив пристальный взгляд Александра Даниловича, еле заметно улыбнулась уголком пухлого ротика, скромно опустила темные лучистые глазки, но затем стрельнула ими в упор и тотчас, как бы снова смутившись, прикрыла лукавые огоньки густыми ресницами.
Данилыч аж крякнул.
«Бес–сенок! — подумал. — Вот девица — огонь!..»
Приготовив все на столе, девушка отошла, взглянула на Шереметева, чуть прищурив смеющиеся глаза. Статная, с высокой девичьей грудью, чернобровая, губки как спелые вишни, пухлые румяные щечки с детскими ямочками…
— Все, мейн герр? — спросила, пряча руки под фартучек.
— Все, — кивнул Шереметев, — можешь идти. Прошу, Александр Данилыч! — обратился к гостю. — Чем богат, тем и рад!.. Не побрезгуй.
Наполнил фужеры:
— «По грибы не час и по ягоды нет — так хоть по еловые шишки!..» А ну‑ка, попробуем!..
— Эта, что подавала‑то, — новенькая? — деланно равнодушно спросил Александр Данилович, принимая фужер. — Откуда? С Кокуя?
— Не–ет, полонянка… Захватил в Мариенбурхе… Состояла служанкой у пастора.
— Вот оно ка–ак! — Меншиков прищурил левый глаз, щелкнул пальцами. — А я смотрю, Борис Петрович, у тебя губа не дура, язык не лопата. — Похлопал его по колену. — Ох, старый греховодник!..
Шереметев откинулся на спинку кресла, округлив и без того выпуклые, как плошки, глаза, замахал обеими руками, закашлялся.
— Что ты, что ты, Александр Данилович! Побойся Бога!.. Где уж мне, старику!.. — И закатился дробным смешком.
— По–олно, полно, — подмигивал Меншиков, — полно, Борис Петрович, малину‑то в рукавицы совать. Дело ж известное: что в поле горох да репка, то в мире вдова да девка! — значит, тут без греха невозможно, — всяка жива душа калачика хочет!.. А уж ты…
— Что я?
— Ста–арый волк!.. Редко берешь, да метко дерешь!
— Нет, нет, Александр Данилович, не то, не то, — упрямо мотал толовой Шереметев. — Это ты на меня возводишь напраслину… Все ж дело в старухе… Старуха моя, — шепелявил Борис Петрович, обгладывая крылышко куропатки, — ни сшить, ни распороть — никуда по хозяйству, а эта немка, сам видел: и аккуратна, и ловка, и искусна. Может все и приготовить, и подать, и обставить на любой иноземный манер.